На фоне крушения очередного судна с беженцами у берегов Европы, хочу поделиться с вами характерной деталью, которую заприметил во время конференции на тему иммиграции из русско-украинской воронки.
Ни в официальных буклетах, ни в речах собравшихся не промелькнуло слово «беженцы». Как и слова «иммигранты». Вместо этого речь шла о «релокантах» (relocants), «перемещённых лицах» (displaced), «изгнанниках» (exiles). Я вижу в этом политический и классовый момент.
За последние десятилетия, на фоне глобального расцвета правых сил, понятие «беженца» стало нарицательным – ассоциирующимся с расиализированными голодранцами: арабом или африканцем, который бежит из ада в сытость, чтобы насиловать белых женщин, отнимать у их мужей работу, сидеть на пособии, и, разумеется, устраивать теракты в гей-клубах.
Да, благо, не все из нас мыслят пещерными предрассудками. Но большинство понимают, что быть беженцем – не круто.
Кто бежит на Запад из России и Беларуси? Люди, которые могут себе это позволить. Жители больших городов, представители около/среднего класса, занимавшие соответствующие общественные и экономические позиции. Убегая от режима, они видят себя оппозиционерами, диссидентами, интеллигентами, и… «белыми людьми».
Попадая на Запад, многие из них оказываются не готовыми к потере статуса. Куратор, бегущий из Москвы, не готов к жизни официанта или доставщика. И вот этот язык, – релокант, – это попытка сохранить лицо.
По той же причине бездомные «украшают» себя белоснежными носками, а охранник киоска наряжается так, будто работает спецназовцем на обороне секретного военного объекта.
С украинскими беженцами ситуация и схожая, и нет. В отличие от московского Шурочки, который просто купил билет на самолёт, и улетел в Амстердам, потому что на 20-м году путинизма, вдруг, осознал, что фашизм невыносим, миллионы украинцев бегут от реальных ракет. Однако, и для них, – «нации европейцев», мыслящих себя частью семьи «цивилизованных народов», – проблематично сознавать себя через запятую после сирийцев, афганцев, йеменцев, и прочих жертв империализма.
Мне интересно влияние класса на идентичность, и его выражение в языке: иммигрант – это ещё «убогий Зюзя с Брайтон Бич», а изгнанник – это уже романтика (не имеющая, впрочем, ничего общего с повседневностью беженца).
Проблема потери статуса носит экономический характер; это проблема потери доступа к определённым возможностям и ресурсам. Было бы странным, если бы человек, посвятивший жизнь поэзии, кинематографу, и другим гуманитарными дисциплинами, не считал бы трагедией потерю дела своей жизни, а с ним – и своей идентичности; и не пытался бы себя спасти. Хотя бы так – пришив к своему бедствию бантик. Сам по себе тот факт, что гуманитарные дисциплины являются привилегированными сферами деятельности, поднимает вопрос о неравенстве и его причинах, но не даёт оснований для злопыхательств над «интеллигентиками».
Что значит «беженец» для работодателя? Возможность меньше заплатить, зная, что всякий беженец нуждается в деньгах, находится в режиме выживания, и не станет качать права. Уровнем выше начинаются тревоги об эмоциональном грузе его найма и имиджевых последствиях увольнения. Отсюда и новояз о релокантах, которым предстоит тяжёлое, но полезное путешествие в социальных лифтах.
Надеюсь, этот опыт отрезвит беглое «панство», которому предстоит открыть для себя действительность хозяйской проповеди; обнаружить себя на её изнанке, и освободиться от брезгливого высокомерия, с которым эта публика привыкла смотреть на гонимых и голодных.