Я зачарован памятью, и большинство своих работ реализую в этом жанре. Ведь что такое дневник? Это память. Фотография – память. Фильм – память.
Многие путают память и прошлое; чувство ностальгии и желание вернуться во вчерашний день. Всё это разные вещи.
Когда я обращаюсь к воспоминаниям детства, это не означает, что я хочу снова стать ребёнком. Наличие во мне тёплых образов, связанных с определёнными моментами жизни, позволяет мне их смаковать, время от времени скучая по отдельным эпизодам. Однако, я не жду их повторения, и не хочу «родиться обратно» – сбежать в прошлое, которое и без того всегда со мной.
Что же я делаю, когда вспоминаю?
Я обращаюсь в библиотеку своего опыта, извлекаю из неё ту или иную кассету, и запускаю ощущения, связанные с записью; переживаю воспоминание здесь и сейчас, собою нынешним – необратимо изменившимся с момента записи. От этого меняется и сама запись. Её поэтому не назовёшь отсылкой к трупу.
Воспоминание – это отзвук, который не твердеет, напротив – остаётся рыхлым, цветёт, и имеет весьма отдалённое отношение к прошлому и его правде. Память превращает прошлое в стих – нечто, чего, быть может, и не было, а если было, то не совсем так, как ты это запомнил.
Что же тогда является предметом ностальгии? Прошлое, чью правду ты не помнишь, или настоящее, в котором ты скучаешь о том, что сочинил на ходу?
Нет, память – это не враньё. Но и не архив документов. Скорее призрачное зазеркалье; процесс и практика, без которых невозможно ни сознание, ни мышление. Ведь и настоящее мы воспринимаем с неосязаемой задержкой, связанной с необходимостью приёма поступающих сигналов органами чувств, их интерпретацией и дальнейшим осмыслением. Значит, единственная реальность, которая доступна нам в ощущениях – это прошлое, его отражения, эхо; записи на бобинах мозга.
Так вот мне нравится записывать бобины. Не только в смысле творчества, но и по жизни. Вот я иду по улице, встречаю человека, разглядываю куст, и ко всему этому отношусь изначально как к памяти – превращаю в воспоминание. Задача прожить его сейчас так, чтобы оно вызывало желание обращаться к себе потом.
Подчас запоминание буквально: я записываю звуки города и свои разговоры с незнакомцами, делаю фото в бугенвиллиях, снимаю движения тел в полумраке, и ничего из этого не продиктовано желанием сказать миру нечто большее, чем говорит нож, которым мы вырезаем на беседке крик в вечность: «Тут был Вася».
Вот и я тут был.
Данное отношение задаёт настрой – обострённое, сентиментальное восприятие жизни. Утопая в лице, я включаю тоску, как если вот-вот всё погаснет: не станет солнца, света, девушки, лица, как и меня вот-вот не станет.
Тут-то всё и вспыхивает. Ты очарован. Но главное – жив. Украл у смерти лошадь удовольствия. Пил пока мог.
В политическом смысле такое отношение небезупречно. Под его воздействием правда прошлого подменяется радужным конспектом. Негативы становятся плюшевыми; блекнут на фоне мгновений, собранных в лукошко черепа, и принадлежащих местам и событиям, в которых ты есть, существуешь, и жив.
Быть живым лучше, чем мёртвым. А умирать не хочется. Но ты умрёшь. И знаешь, что умрёшь. Поэтому дышишь жадно. Светишь ярко. И живёшь, делая из всего засечки на коре головного мозга.
Самое трогательное в этом то, что нам не достаточно просто запоминать жизнь. Мы хотим поделиться её открытками друг с другом. И делимся. Делимся жизнью. Проживаем её вместе, прежде чем превратиться в посевы, деревья и гладиолусы.