1
В окнах общественно существенных событий разверзается пляс некрократов и их прихехешников: "нищие, провидоши, побироши, волочебники, лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, дуры, дураки, юродивые" — всё это хватается за леденец войны, который, — боятся они, — вот-вот рассосётся. А без сосания кровавой карамельки у охламонов нет орбиты. Как нет отражения в зеркале и золотого проса с рук оборонпрома. Лишь нагота и седалищность, в которую входят предметы разной исторической толщины.
К слову об этом. Из любимейших историй последнего времени — приключения "мобилизованного языкового гей-инспектора". Обитая в мохнатых реалиях, сей представитель сообщества выбрал одну из популярных стратегий выживания: жёлтую голубизну. Выбрал, и пошёл тыняться по Одессе, донимая мелкий бизнес за язык Бабеля. Так надеялся он проскочить мимо охотников за головами, и снискать одобрение душных и бдящих, для которых на погромном постаменте была оставлена ватная писуля: "Пушкин вечен, а вы — нет".
Не тут-то было! Злапали! И призвали в окоп, из которого наш собрат просит донат. То есть, булочку с дырочкой в центре. Красивая получилась басня — в рифму, да с вишенкой: попался, который кусался в момент, когда явился в полицию доносить на очередной эпизод языкового безобразия. Попытка украинизации закончилась мобилизацией. Занавес. Directed by Robert B. Weide.
2
Мумифицированный сюзерен уходит в прошлое, разрешая нам жахнуть по недрам страны-агрессора. Идущий ему на смену Дуче обещает маточный контроль и массовые депортации. Во всём этом страшит ядрёна вошь, — она же ядерная баба, — и её усердное выкликание чертями с хвостами на головах. Ну а если совсем уж быть честным, то страшит невозможность любви в этой сплоши швондеров, душнил, и торгашей.
А кто же мы? А мы — мольцы за мир и ловцы губ. Безродные ухилянты, избравшие жизнь, и готовые обменять на неё любую родину...
Под кудрями этих слов прячутся мысли о кудрях обстоятельств, будто бы и не оставляющих места для надежды обрушиться в кудри друг друга, захлебнуться ими и кудрявой близостью. Однако же, надежда есть, и отказывается поднимать белый флаг. Флаг надежды остаётся красным. Таковы и губы. Палят "громадой из смеха отлитого кома", чтобы никто не догадался: смех наш — сквозь слёзы.
Клякса чувства валандается по кочкам дней. Закрываю глаза и думаю о температуре пространства под зелёным одеялом; куполах в кружевах, и том факте, что в любой мгле водится светляк. Прежде, чем воспрянуть, всему предстоит расшибиться. Вдребезги. Пушкину, в этом смысле, бояться нечего. Он мёртв и вечен. А мы — нет.