Шёл по воскресному городу, и мне на встречу шли, ползли, кричали.
Два типа взглядов: либо рыбий, сквозной, в никуда, либо волчий, в меня, как игла. Прочие были туристами.
Шагал и перешагивал: некие лужи, бурые блины, пожитки.
Cолнце село. Свернув за угол, я посмотрел вперёд, и зажал рот ладонью.
Я видел разное за годы жизни здесь: результат выстрела в лицо; людей, режущих друг друга ножами; синяки на беременной; детей, живущих в палатках; безногого, вынесшего себя на помойку; червей в руке попрошайки; фентаниловые глаза…
И, всё же, худшее вот: под фонарём, на коленях, бездомный — с кривым от ужаса, окостеневшим в ужасе лицом; пытается откачать свою собаку; а у неё уже стеклянный взгляд, выпал язык, и тело — тряпка; губы в пене.
Всё это происходит в тишине: бездомный беззвучен, слышны только удары рук по телу друга; пешеходы текут мимо, надежда утекает, жизнь друга утекла.
В жути зрелища вижу себя: идущего и смотрящего — такого же пешехода, который не знает, что делать; такого же тела, которое не шевелится.
Пешеход может стать бездомным. Или другом бездомного. Лежать посреди улицы со стеклянными глазами. Под взглядом тени, заполненным ужасом.
Ужас бесполезен. Как так ударить по груди, чтобы ток жизни возвратился в губы, на которых пена; наполнил руки действием пользы и смысла; стал человеком, обществом, ближним?