Чувствую долг поговорить о чём-то важном, хотя всё чаще нахожу такие разговоры расточительными. Жизнь мчится к кромке водопада, цена мгновения растёт, и я понимаю, что в беседе о планах армий нам нечего сообщить друг другу, кроме своих идентичностей.
Другое дело лето. Чего только не происходит в травах вечернего луга. Здесь лежит моя шея, которую окружает армия сороконожек. Её планы известны — впиться. Что она и делает, впрыскивая в меня свои соки.
“О чём думает Путин?”. Не знаю. А я думаю о том, что родинки не бывают случайны, и всегда располагаются на теле таким образом, чтобы указывать маршрут к кладу. У одних он спрятан за ухом. У других — в другом месте. И вот об этом думать интересно.
Конечно, думать интересно не только об этом. Есть ещё исторический контекст и политический дискурс. Однако сороконожки заползают на вылизанные солнцем бёдра попутчика, и разница между ними и родинками становится не очевидной.
Маршрут всевозможен. Клад разлит повсюду. Свет проникает в листья, греет пень, цепляется, как обезьяна, за пружины волос, и разлетается в стороны мыслями иного рода.
Хотел возмутиться по поводу действий Кабмина, но комары так меня искусали, что я превратился в куст, на котором теперь распускаются розы. Всё чешется, и всё хочется почесать. А толку? Чем больше чешешь, тем сильнее чешется.
“Тебя не пугает, что будущее мира зависит от человека с деменцией?”. Нет, не пугает. В отличие от вечера, который подходит к концу. Людей, которым пора. Города, в котором никто не задерживается. Страшнее термоядерной войны — закрыть глаза, и не увидеть лунный шар, повисший на мгле века. Забыть тропу к ожившему ручью. Помнить, что губы есть, но не помнить для чего.
Закат грозится всё конфисковать. Ни уходить, ни отдавать ему этот июльский полумрак я не хочу. Хочу смотреть в костёр неба, и сознавать, что это — зеркало, в котором отражается наша действительная изнанка.
Вечер вот-вот прекратится, и я стану обыкновенным: готовым нести бельё в прачечную, отвечать на телефонные звонки, ехать в автобусе и рассуждать о классе пассажиров. Но это позже, а сейчас — момент не для марксизма, а для разного рода маловажных наблюдений: например, что вечерний свет очерчивает фломастером колени, плечи, и носы таким образом, что силуэт начинает двоится, и тут из тени вызирает дух, которого, конечно же, не существует. Но что-то же светится в человеке.