Слово “народ” всё чаще спотыкается о рот.
С одной стороны, мне нравится это слово, его классовый подтекст и грозный блеск, идея исторической семьи. Я же романтик. Мне близка музыка, раскаты которой зовут на рандеву с лунным светом, к поцелуям, и фашизму.
В то же время, я понимаю, что это — идеализм, и народа не cуществует. Есть разные люди, проживающие на разных территориях, и вступающие в отношения.
1
Водитель автобуса, которого пакует ТЦК, и советник президента, танцующий в тылу на рейве, являются гражданами одной страны, и уже хотя бы поэтому — представителями одного народа; их объединяет закон, место, культура...
Однако, если водитель автобуса поймает советника президента за хвост, и начнёт размещать его на ветке каштана, слово “народ” перестанет иметь значение.
Не знаю, хватит ли во мне телесных сил помочь водителю руками, но во мне точно не найдётся сочувствия к советнику.
Когда я вижу битые витрины дорого бутика, горящую полицейскую машину, и\или людей в шлёпанцах, которые жуют щёки власти, во мне поют птицы. Для меня это праздник — рейв исторической справедливости.
Ну и где тут народ? Известно где — в шлёпках и шлепках. Однако, широта понятия позволяет протащить в него и тех, кого тащить стоит на плаху...
2
Проблема не в туманности понятия, а в заявлении народа существом, наделении выдуманного сообщества единой волей, разлитой по всем представителям народа, и этим лишающей голоса каждого из них.
“Воля народа” принадлежит тому же тоталитарному словарю, что и “чувства верующих”. “Болгары восхитились”.
Что же происходит с теми, кто нет? В нарративе о народной воле они исчезают. Их субъектность попирается. Как попирается субъектность украинцев, чьи мнения не соответствуют патриотическому стандарту.
Нет, мы не атомы во мгле. Общности существуют. Но всякая общность, этнос, класс, и народ есть концептуальная абстракция, а не очерченный и объективный субъект — по крайней мере, до тех пор, пока в этой кашице есть индивиды, чьи взгляды отличаются.
А в какой кашице они не отличаются?
В тоталитарной кашице — конечной станции всякого национального кучкования. Такое не может не быть насилием над человеком, поскольку подразумевает его подчинение выдуманному Надсуществу — нации, являющейся личиной бога.
За всем этим прячется папочка — архаичный, маскулинный топос, требующий от мужчин умирать за Родину, а от женщин — рожать ей солдат и рабочих.
3
Нация не является антиподом Империи. Нация — это её дитя: империя в зачатке, империя, которая не состоялась. Нет националистов, которые не хотели бы, чтобы их нация разрасталась, обретала больше власти и ресурсов (концентрирующихся в руках у элит над народом).
Быть националистом — значит, быть империалистом. Быть анти-империалистом — значит, быть анти-националистом.
Что значит право народа на самоопределение?
На практике это значит право местного вампира править теми, кто хотел бы его повесить. Ведь вампир — тоже украинец (русский, немец, француз...).
Выражаясь в государстве, вампир объявляет свои интересы национальными. Национальными, однако, никогда не становятся автопарки, банковские счета, и усадьбы вампира.
За понятием “нация” скрывается правящее меньшинство, их лакеи, носители официальных нарративов, а также обыкновенные конформисты, желающие слипнуться с себе подобными: ты в рубашечке — и я в такой же…
Что общего между советником, ужинающим в ресторане на гражданке, и гражданином, которого он гонит в окоп? Можно ли называть эти людские противоположности народом? Совпадают ли их интересы?
За что умирает народ? За нацию. За то, чтобы то, что должно висеть на дереве, висело на рейве: ездило, кушало, танцевало. Чтобы, ряженые в фольклорные кофты кровососы кормили нищих легендами о величии над болью, а сами раскладывали пасьянсы своих потрохов под лучами испанского солнца.
Лишь только в равенстве народ становится народом.