Можно любить, как костёр. А можно любить костёр. И тепло от костра. Быть друг с другом, или с другими. Как и всё, что творится на территории общества, форма любви выражает материальное положение любящих, и навеянную им идеологию.
1
Энгельс видит в моногамной семье режим патриархального господства, который обеспечивает передачу имущества по наследству, и тем самым способствует укреплению капитализма. Однако, тому же способствует и «прогрессивный» либеральный феминизм, который борется с патриархатом, но «освобождает» женщину лишь в том смысле, в котором капитализм «освобождает» рабочую силу вообще — интегрируя её в рынок; даруя женщине право стать боссом, и эксплуатировать Ближнего наравне с другими боссами любого пола, цвета, и ориентации. Над всем этим шелестит велеречивое знамя «эмансипации».
Аналогичным образом полиамурность может заявляться как протест против консервативного удушья, и, при этом, работать на воспроизводство вампирского порядка. Рынок заинтересован в том, чтобы субъект хронически желал, и продолжал потреблять новые объекты желания. Возникающая из этих желаний «любовь» напоминает fast fashion. Она не предполагает ни высокого качества, ни долговременных привязанностей, поскольку таковые сдерживают сверх-потребление и экономический рост.
2
Куда интереснее, впрочем, не столько известный рыночный механизм, сколько его оформление в речи, а точнее — имперская личность, которая может скрываться за риторикой освобождения, автономности и суверенитета. Её свобода — это невозможность быть призванной к ответу; безответственность как эмансипация.
Проявить эмпатию — значит, замутниться, прогнуть свою субъектность под Другого, отдать ему власть над собственным знаменателем.
Генерирующие всякого субъекта отношения с Другим, осуществляются имперской личностью опосредованно — через потребление коммодификатов (вещей, знаков, идентичностей). Поскольку же коммодификаты, как и сам субъект, становятся фетишами в результате своего превращения в товар, имперская личность не видит социальных отношений, лежащих в основе реальности. И заявляет себя автономией, существующей «до» и «вне» отношений; пребывающей в постоянной борьбе с «внешней» тотальностью общества.
Другой либо полезен как объект, либо опасен как субъект, который желает и воздействует, разрушая контур имперского субъекта, лишает его контроля над собственным фетишем. За этим фетишем скрывается эссенциализированная персона, чья автономия и аутентичность зависят от нарциссической «чистоты» —исключения Другого как фактора воздействия.
Любое воздействие понимается как принуждение, подчинение, вмешательство Другого, требующего с собой соотноситься, согласовывать желания, от чего-то отказываться, и терять суверенитет в пользу отношений ответственности.
3
Имперская свобода — это напряжённая охрана границ «автономии», и переход чужих в угоду «свободного», безоглядно желающего «Я». Её результатом являются отношения без доверия и интимности — пространство манипуляции, конкуренции, сокрытия уязвимости, хронического подозрения.
«Автономия» оказывается формой одиночества, которое, однако, экспансивно, поскольку объект желания всегда находится вне желающего субъекта.
Самореализация имперской личности требует полномасштабного вторжения в Ближнего с целью его оккупации, подчинения, потребления; но также — иллюстрацией фундаментального противоречия: зависимости, несамостоятельности «автономного» субъекта.
Имперская любовь — это форма империализма, чьи границы одновременно строги, и, в то же время, «нигде не кончаются», а фантазия о «свободе» скрывает желание контроля и доминации как способов обезопасить господство своей субъектности.
Параноидальный акцент империалиста на угрозе безопасности является искренним, и указывает на то, что имперская личность пытается скрыть: уязвимость завоевателя.