Оккупация не сводится к вторжению военной техники в ту или иную географию. Упомянутые акты речи Путина и Трампа являются иллюстрациями экспансии империи на территорию возможного — в саму будущность.
1
Завтра ещё не состоялось, но уже оккупировано на уровне воображения, захваченного имперским «предвидением». Так империя сообщает свой сон — и желание, которое должно быть усвоено субалтернами.
Одним из вариаций этого усвоенного сна-желания является мантра: «Легче вообразить конец света, чем конец капитализма». Это клише позволяет не только зафиксировать, но и утвердить положение вещей, списав своё рефлексивное бессилие на «всемогущую» имперскую машину. Построенный на этом бессилии анализ гегемонии выражает протест, заявляет субъекта — и тут же констатирует невозможность выхода за рамки текущего порядка.
Критика капитализма, которая не ведёт к революции, оказывается соучастницей его воспроизводства, а борцы с капитализмом — хнычущими инфантами, которые декларируют свою импотенцию и пребывают кто в «депрессивной гедонии», кто в «левой меланхолии», но так или иначе в состоянии аффективной стагнации: желании без надежды. В этом положении им ничего не остаётся, кроме как бранить хозяйскую цепь. Задача, однако, её порвать.
2
Меланхолия интересна. Не только по причине своей вездесущести, но и в связи с удовольствием, которое содержится в невротичной фиксации на потерянном объекте любви. В отличие от скорбящего субъекта, который прощается с таким объектом в процессе скорби, меланхолик продолжает цепляться за своё желание к тому, что было потерянно. Фишер описывает это цепляние в терминах хантологического застоя — блуждания в кругу призраков. Гана — как симптом несломленной надежды, сопротивления, и, значит, жизни — самого Эроса.
В обоих случаях вероятной спутницей удовольствия является либо апатия, либо самоубийство, которое происходит на фоне мечтающих, желающих, и действующих империалистов.
2
Понимая меланхолию как «привал», в режиме которого субъект сохраняет себя и свою способность к действию, я вижу необходимость в ревитализации воображения. Её алгоритм включает в себя:
— отказ от сопротивления, которое превращает процесс становления субъекта в зацикленность на источнике репрессии — в реактивное положение, при котором человек хронически противостоит внешнему давлению, не меняя динамики отношений с Ближним, и сохраняя родительскую фигуру власти и связанное с ней положение репрессии как условия своего становления.
— осознание потерянного объекта любви — его вербально-символическое оформление; конкретизацию желания, его извлечение из бессознательного;
— конверсию желания в практику: смычку с объектом любви; превращение желания в телесный акт.
3
Революция не является потерянным объектом любви. Таким объектом является свобода — реализация субъектности в отношениях. «Потерянность» тут означает не столько утрату чего-то, что было, пропало, и ностальгически требует себя вернуть («сделать снова великим»), сколько потерю будущего как ощущения перспективы быть, надежды на своё становление с Ближним.
Революция — это практика надежды на свободу. И вытесняют её потому, что она служит орудием освобождения субъекта и реализации любви как желания свободы — творческого бытия собой с Ближним.
Таким вытеснением занимаются, в том числе, «прогрессивные реформаторы», которые призывают к «здравому смыслу»: к демократизации эксплуатации; к смягчению материала ошейника, но не избавлению от поводка.