Бывает, заглянешь к давно не виданным друзьям, — в их ленты с бывшими, — и тут же всё синеет от того, что и торты моментов в лентах — бывшие; что блеск очей, звавших проваливаться в свои тёплые проруби — в прошлом; что есть вообще такое слово: “бывший”; что бывшим может стать и то, и всё, и ты.
В ленте бывшие ещё не бывшие, а нынешние — не знающие, что их бывшесть уже разверзается, как спеет фрукт, и мчится ночь. На фото — день. То есть, ещё не вечер. Ещё не брызнули ягоды. Ещё не наступило утро на горло сна.
Вот друзья едут отдыхать куда-то к речке; а вот фрагменты голых тел на простынях; тут вот кривляются; здесь зарываются губами в лес волос; тут — выпивают, после чего и будут сделаны эти фото на простынях; точнее уже после — на рассвете.
Все фото складываются в человеческое хорошо. Никто же не снимает своё плохо. Поэтому на фото жизнь получается лучше, чем в жизни — красивая от лжи, и смелая от дерзости друзей, не желающих просыпаться — становиться земными — чем-то более трезвым, чем шелест тел, и немота от невозможности сказать всего, чего хочется, потому что хочется всего.
Трудно представить, что такое фото можно было выложить вообще. Они на нём такие голые совсем. Свободные от стыда. Лишённые вины. Потерявшие интерес к общественной жизни, чьи инфоповоды уменьшились до вши: до положения, когда и ядерный удар казался меньшей неприятностью, чем пропущенный звонок.
Всё ещё только начинается на этом кадре. И ничего не может прекратиться. Как невозможна смерть, которая непредставима. Здесь, в электричестве этого кадра, возможно только единство. Божественная совокупность. Слияние телес в одно на всех сердце.
Далее, впрочем, следует разрыв — возникает зияние на месте сияния. Жизнь другов в ленте продолжается без бывших. Как отголосок, как бывшая жизнь; жизнь без себя — без того, кто отдался совместности.
Поцелуй не оставляет иного выбора, кроме паводка воздушных масс, и обращения целующихся в атмосферу. Смерть происходит будто вверх, и губы падают в могилу неба — в сахар. Свобода начинается там, где кончается одиночество “Я”. А “Я” кончается в начале жаркого обвала — с поцелуем.
Насмотревшись лент с бывшими, я сознаю как тошнотворна течь времени, как душны погасшие дни, как жестоки прожитые воздухи. Но также — что люблю — и жить, и жизнь. Точнее возможность жизни — её обещание: то, чем жизнь может быть, становиться, и мниться; как может залететь в окно волшебная Жар-птица; и что любой момент может зажечься и искриться — стать вечностью, как минимум, на фото.