1
Важной частью путешествия является возвращение домой. Более 15 лет это слово было мне не доступно. Дом был чем-то далёким, мифическим, невозможным. Таков эффект эмиграции — жизни между домами.
Эта жизнь начинается со смерти: с выпадания из изначального мира во всё незнакомое и чужое. У детей есть шанс пережить этот процесс без последствий в лице призрака родины, который селится в чемоданы тех, кто уезжает взрослым.
Я уезжал посреди двадцатилетия. И вскоре понял, что уехать без оглядки не получится — я навсегда связан с моим русским языком, советской семьёй, и Украиной, которой больше нет. Как нет страны, в которой я родился. Страна оказалась мимолётной. В любой момент она может исчезнуть. Как человек. Как лес. Как чувство.
Призрак в моём чемодане так никуда и не выехал. Но и не стал моим врагом. Напротив — мы подружились. По иронии, именно этот призрак является моим проводником в американскую жизнь и работу, требующую от меня оставаться на связи с моим призраком.
2
Стоило мне покинуть США и оказаться в Европе, как я, впервые за годы в лимбе эмиграции, понял, что "хочу домой", и этот дом теперь не "там", а "тут". А понял я это, заметив, что говорю слова "дом", "дома", и "домой" в контексте возвращения "сюда" — в Лос Анджелес.
На обратном рейсе я считал минуты до возвращения домой. Ни плач детей, ни метеоризм телопозитивных пассажиров не мог затмить мой полёт на свидание с домом.
Я ждал момент, когда пограничник скажет мне: "Добро пожаловать домой". Но никакого пограничника не было. Граждан направили к айпаду в центре зала. Я посмотрел в его камеру, после чего на экране возникла большая зелёная галочка, и я прошёл в Америку — домой.
3
Когда врата аэропорта распахнулись, в меня ударил мягкий тёплый свет. Мгновенно опьянев от его мёда, я сел в такси и сообщил женщине за баранкой, что мир прекрасен. В ответ, она рассказала, что её бабушка с окраин Мехико всегда готовила обед для всех вокруг.
"Я — дома", думал я, рассматривая пейзаж за окном. Пейзаж, по мере приближения к дому, сгущался.
Я махал рукой солнцу, а одноглазые и ошалевшие люди из палаток вдоль шоссе махали мне. На светофоре один из них припал к окну моего Убера, распахнул беззубый рот, и оставил на стекле кроваво-жёлтые потёки.
"Как тут всё выразительно!"
Из колонок поползла песня о трагичной любви и Святой Смерти. Нечто иное выпало и поползло через четыре полосы перед машиной. Это вынудило шофёрку совершать резкий объезд, спрыснутый визгом шин и испанскими словами, значение которых я не знал, но понял сразу.
Высадив меня у теней, которые как раз откручивали чей-то велик от забора, моя Вергилия пожелала мне "безопасного вечера", и умчала, а я... я побрёл в Макдональдс.
4
Солнце село, но фонари не включились. Я шёл сквозь мглу, из которой, под свет ларьков и гросерий, периодически вызирало лицо: вытаращенное, говорящее с самим собой.
В каждой из припаркованных машин жил человек в куче вещей: кормящий ребёнка, поджигающий стеклянную трубку, или сжимающий бедро спутницы, на котором я разглядел татуировку: "Сучара".
Добравшись до Макдональдса, я увидел, что половина буквы М в светящемся логотипе не светится, часть букв мигает, а в тех, что горят бьётся мотыль.
Внутри — белая плитка, чёрные лавки и кассир с рыхлым шрамом на горле. Рядом, за столиками, мужчина, дающий сам себе пощёчины, ребёнок в порванной мини-юбке и уличная старуха, взрывающаяся кашлем и хохотом. Я — дома.
— Бигмак и картошку, пожалуйста!