1
В праве ли я журить верующих олухов, если и сам предпочитаю миру сны? Пусть вместо бога в них губы, механика моих отношений с ними вполне соответствует тому, что происходит с шахидом: фантазии затмевают факты. Я не выдумываю жизнь, но всё во мне её разрумянивает. Всякое чувство умножается на три; коты мгновений растягиваются на вечности. Ты кашлянула, как сторож, и забыла. Но эхо твоего очаровательного кашля продолжает носиться по театру моей памяти.
Посасывая жизнь, мой язык избегает горьких прожилок. Я будто бы не замечаю твоё молчание в ответ на мой вопрос о том, надолго ли ты в этом городе. В противном случае мне придётся понять, что ты не желаешь меня в своём времени. Поэтому лучше не спрашивать, и пусть весна кажется.
Ни верующие, ни террористы не вызывают у меня особых симпатии. Но я знаю, как работают их мозги. Мои работают так же. По тем же трубочкам в глубины черепа мне поступает тот же опиат – глазки становятся сладкими, а действия безрассудными. Как и все те, кто ползёт к поясу богородицы и отрезает головы неверным, я готов утопить целый мир в благодати своих галлюцинаций: попы гирляндами висят, а мы гуляем нагишом под бит, качаем кадыком и прочим...
Реальность несомненна, но пластична. Заливаясь её гущей, я не трезвею, и живу в соответствии с газом фантазий – как смотрю, так и чувствую. Вот, например, пятно на твоей простыне. "Это не говно, а конфета упала", говоришь ты, краснея. Какую роль в этом играет правда? Если я скажу, что это говно, то пятно запахнет. Подумаю о конфете, и рот наполнит слюна. Значит, реальность – это не только факты, но и выбор того, что ими считать. Свой выбор я сделал: окно приоткрыто, комнату наполняет март, и твоя конфета капает на простынь.
2
Масштабность воображения определяет масштабность мечты. Можно мечтать о собаке, а можно – о справедливости. Последняя, в отличие от питбуля, не сделает тебя счастливым, и скорее всего закончится катастрофой. Как известно, высота полёта влияет на радиус разброса потрохов при падении. И, всё же, лучше падать, чем ползать. Глядя на птиц, я вижу беспредел простора, и это меня убеждает не подрезать борзые крылья своих фантазий.
Тут, правда, что-то хрустнуло и надломилось. Раньше мечта поджигала надежду и, ослеплённый её обещанием, я бросался ей вслед без раздумий. Итог дерзания не имел значения – ажиотажа предвкушения было достаточно. Со временем, однако, моя надежда стала подозрительной. Мечта перестала её убеждать. Всякий порыв теперь пресекается осознанием того, что мечта, подлинная мечта, всегда требует невозможного. Это разоблачает бессмысленность любых дерзаний. Стоит мне размечтаться, и из будущего на меня прёт локомотив окровавленного лба.
Это сезонное состояние погружает меня в мысли о важности мечты, её размаха и пьянства. Транс, с которым многие спешат покончить, чтобы скорее выбраться в новое, научное время, представляется мне той музыкой, без которой я не вижу смысла в будильнике.
Человек – это скопление видений. Отобрав их, останется лишь скорлупа, набор формальных биологических процессов. В области мечты, её желаний и транса, проходит граница, разделяющая жизнь и существование. Либо ты отращиваешь крылья, либо брюхо.
Умеряя ожидания в погоне за трезвостью, ты умеряешь градус бытия, и, значит, саму температуру жизни. Люди в гробу, и люди без мечты – это одни и те же люди. Разница лишь в том, что первые лежат неподвижно, а вторые берут ипотеку и заводят детей, чтобы похлопывать их по крыльям, мол, "Селяви, смирись".
Нет уж, спасибо – лучше выжить из ума, и плыть по лихорадке сновидений, пока не хлоп, и клац, и всё, а дальше – пох.