Несмотря на то, что водораздел на “левых” и “правых” разит нафталином, у нас пока нет иного словаря для описания современных, всё более амбивалентных политических сущностей. Называя их левыми/правыми, важно помнить, что эти эпитеты условны, и не столько описывают реальность, сколько помогают нам сориентироваться в ней: левое тяготеет к социальному равенству и устранению старых порядков (социализм, либерализм, коммунизм…), правое – к иерархии и статусу кво (капитализм, национализм, фашизм…). В реальном мире, однако, политические философии крайне редко воплощаются в чистом виде. Взгляды преломляются в людях и обстоятельствах – из раза в раз жизнь оказывается сложнее кабинетных теорий. Сегодня идеи складываются в такие союзы, для которых у нас ещё нет адекватных понятий. Отсутствие слов, впрочем, не означает отсутствия феноменов, которые нам только предстоит назвать.
В своём тексте для The Nation политический аналитик Дэвид Адлер обозначает таких политиков как Джереми Корбин, Жан Люк Меланшон и Сахра Вагенкнехт возмутительным для ортодоксальных левых понятием “левый национализм”.
“Называть “националистами” политиков, которые выступают за национальный суверенитет (…) – это всё равно, что называть “либеральной” поддержку прав человека, “феминистсткой” поддержку равенства полов, “консерваторами” всех, кто ходит в церковь, “социалистами” адвокатов универсального здравохранения, “коммунистами” противников копирайта и т.д. Все эти позиции включают в себя гораздо большее количество аспектов…”, – пишет по этому поводу социолог Владимир Ищенко.
В действительности, в “левом национализме” нет ничего парадоксального. Вопрос иммиграции и национальных границ стоит ребром. Отвечая на него ксенофобией, правые партии получают колоссальную поддержку избирателя. Не удивительно, что ряд левых популистов видит угрозу в этом глобальном тренде, и лавирует между гуманистической моралью и консервативной погодой. Этому лавированию можно давать разные оценки, но то, что в его результате понятие “левого национализма” становится возможным – бесспорно.
Здесь важен, собственно, не сам язык, и даже не то, что он выражает, а, наоборот, – то, что он пока не в состоянии выразить, нечто ещё не вербальное, но уже осязаемое – некий реальный исторический процесс, который ещё не обозван.
Мы живём в эпоху перехода. Нынешние политические феномены не помещаются в склепы старых понятий. Сегодня все не пойми кто – и не совсем правые, как Трамп, и не совсем левые, как Жёлтые жилеты. Кто-то более правый, кто-то менее левый, все – за народ против истеблишмента, а в остальном – неоднозначны. Если какое-то слово и может описать характер нынешнего момента, то это слово гибридность.
Политика, как гендер, стала жидкой, и на ряду с транс-женщинами возникли все прочие “транс-”. Даже такая консервативная вещь как война, и та уже стала гибридной. Связанное с этим косолапие языка является временным явлением – происходит брожение и мутация: в бурлящем тумане истории периодически мелькает клык, плавник, клешня, но что за гидры там кишат в целом не ясно.
Нет, идеология не утратила смысл. Скорее перестала быть статичным набором догматов и ритуалов; открылась, позволив нам переписывать свой код в новых исторических обстоятельствах. Сегодня мы синтезируем идеи из разных, подчас противоречивых углов политического наследия.
Мы больше не можем называть всех правых фашистами, и всех левых – совками. В современном мире правые могут выступать за трудовую иммиграцию, потому что дешёвая рабочая сила стимулирует “свободный рынок” и, следовательно, конкуренцию, играющую на руку господствующему классу, а левые говорить о национальном суверенитете, и политической нации как фундаменте демократии. Векторы остались более менее прежними. Меняются подходы, методы, ракурсы. В ересях содержится перспектива переплавки, в результате которой возникнут новые политические платформы. Гибридность даёт возможность покинуть сложившиеся идеологические гетто.
Идёт игра. Но это не вчерашняя постмодернистская игра, позволявшая человеку примерять и смешивать любые символы, оставаясь при этом незамутнённым. В новой игре табу с идеологии снято, и кровь настоящая. Мы больше не бежим от убеждений, напротив – вновь осваиваем их опиумный медиум. В то же время, идеология более не является камнем, и остаётся динамичной. Возможно, это тоже временное явление, и отсутствие тверди во взглядах связано с тем, что мы ещё не утряслись, и размякли от трёх десятилетий “конца истории”.
Сегодня политика пробуждается, и требует от нас новых сущностей. Вместо того, чтобы соотноситься со своими истоками в тех или иных политических традициях, пора преломить всех накопившихся в бороде человечества вшей, будь то Маркс, Хайек или Ницше, в призме себя и настоящего.
Творящаяся чехарда, сношения жука и жабы – всё это указывает на креативный процесс: воображение мира пришло в движение. Мы производим гибрид за гибридом, ранжируя идеи в новых координатах. Это и есть наш долгожданный эволюционный метаморфоз. Да, он сопутствуется замешательством, но это и делает бесполый холст современности таким интересным.
Воды человечества отошли, и мутный слизень, лежащий у нас между ног, вся эта лужа плаценты, всё это месиво торчащих конечностей и моргающих глаз, – всё это, друзья, и есть наше цветастое новое время.