Интервью Анатолия Ульянова с Алиной Витухновской.
***
– Говорят, ты скрываешься от ФСБ и найти тебя не так-то просто. Враки?
Я никогда ни от кого не пряталась. Если бы я пряталась, то, думаю, второй раз бы в тюрьму не попала. Это было весьма милое приключение. Если кто-то думает, что я кого-то боюсь, то я веду себя как наглый подросток. Вокруг меня есть целое облако неадекватной информации, и я склонна скептически относиться к слухам. Мой процесс длился 5 лет и закончился в 1999 году тем, что уже я предъявила претензии к моим обвинителям. Собственно все. Благодаря моему абсолютно нахальному поведению, даже соверши я какое-то чудовищное преступление, вряд ли ко мне кто-нибудь подойдёт.
– Что за опыт ты получила в тюрьме?
Есть некий элемент непристойности в этом разговоре о тюрьме, потому что я уже представляю тех, кто начинает вопить: «Ах! Она использует эту ситуацию в качестве дешёвого пиара». Получать опыт с подачки жалких существ, того же ФСБ, довольно глупо. Я хотела, чтобы они получили опыт.
– Но ты же не будешь отрицать, что тюрьма сделала тебя известной?
Ну да, конечно! Тюрьма — бесплатный отдых и адский пиар, а что вы хотите? Чтобы я сказала, что там чудовищно и ужасно? Но для этого существует куча ноющих баб, которые без меня расскажут о том, как всё это плохо. Что касается пиара, то выход моих книг в тот период произошел совершенно случайно. Я долгое время отказывалась печататься, так как мне казалось постыдным соприкасаться с человеческой реальностью и входить в человеческий контекст, но, познакомившись с Мамлеевым, который казался мне идеологически правильным писателем, я согласилась печататься. Мне хотелось тоталитарно-навязчивого искусства, и попадание в тюрьму экзистенциально спровоцировано двумя фразами, которые были написаны у меня на стене в комнате. Одна — «Если я присутствую в СМИ, значит, я существую». Я всё поняла и была настолько же исчерпана, но мне хотелось, чтобы другие это поняли. Мне постоянно навязывали что-то человеческое, а я хотела навязать нечто иное человечеству.
Вторая фраза «Сделайте меня героем ваших комиксов». Я хотела быть героем, но понимала, что люди настолько убоги и мультипликационны, что среди них и героем быть нельзя и махания хвостов и лап среди зайцев и волков из «Ну, погоди!» только все попортят. Поэтому я подумала, что единственная адекватная ситуация, когда можно быть героем и не быть испорченной вмешательством — это стать автором концепции «Сделайте меня героем ваших комиксов», чтобы потом не говорить, что меня неправильно поняли. Таким образом, издание книги было экзистенциально спровоцировано. С другой стороны, я уверена, что писать и совершить подвиг, например всех убить, нужно до 18‑20 лет. Нуждаться в пиаре на тот момент для меня было слишком смешным. Но все как-то произошло, как-то совпало, однако я не хочу быть заложником этого. Естественно, очень легко мыслить и говорить, что вот «а, была история с тюрьмой и вот она там прославилась», но я не раз сталкивалась с тем, что такая ущербная одномерная логика касается других существ. Возьмем, к примеру, Могутина. Можно говорить, что это все эпатаж и пидарская поддержка, но персонаж-то талантлив, и он всё равно останется. Нужно отделять спровоцированные поверхностные ситуации от подлинной сущности. Может быть сколько угодно пиар-ситуаций, но если человек из себя ничего не представляет, то они ему вряд ли чем-то помогут.
– Ты грозилась, что если бы попала в тюрьму сейчас, то устроила бы там «такое»? Что это за «такое»?
Ну, тогда я не понимала общественных законов и не знала, чем, к примеру, отличается либерал от демократа. Когда меня выпустили из тюрьмы первый раз, я публиковалась в «Лимонке». Когда я попала в тюрьму второй раз, в «Завтра» вышло интервью, где дискредитировалась моя защита, русский ПЕН-клуб, которому я очень благодарна, как благодарна всем, кто меня защищал. В этом интервью я как-то дико некорректно якобы о них высказалась, и ко мне прибежал адвокат, сказал, что от меня отказались многие из моих защитников и потребовал, чтобы я написала, что никакого интервью не давала. На следующий день адвокат снова прибежал и сказал, чтобы я написала еще одну бумагу, где скажу, что я не фашистка. Я сказала ему — я не фашистка, я гораздо хуже. Если меня начали защищать из-за моей поэзии и сфабрикованных моментов в деле, то обстоятельства не изменились. О моей идеологии меня никто не спрашивал. Таким образом, я столкнулась уже с либеральным фашизмом. То, что я вышла из тюрьмы — это какое-то чудо. Я никогда не вела себя адекватно и во мне, видимо, нет этого репрессивного сознания, благодаря которому Система функционирует.
– Как ты вообще оцениваешь всю эту литературную тусовку, где варятся, любят и ненавидят друг друга все эти писатели, журналисты, критики и прочие зверушки?
Никак. Как вы к женщинам на кухне относитесь? Ну, готовят они там что-то. Если человек талантлив — это хорошо, но ведь таких людей мало. Я реагирую не на тусовки и поколения, а на определённых персонажей. Литературная тусовка мне не интересна. Она ко мне испытывает столь же специфические чувства. Когда я захожу туда, то чувствую себя прокаженной. Я даже прочитала в одной из рецензий: «В литературных кругах Витухновскую принято не любить».
– Но при этом ты являешься членом Союза писателей России.
Меня приняли туда в тюрьме, и я всячески этому сопротивлялась и кричала, что это старит. Но на тот момент это было нужно для судебного процесса.
– Российские радикалы от культуры совершают подлинные прямые действия и настоящие поступки, или это тусовка, которая клеймит буржуазное общество, но наслаждается его благами?
Можно быть буржуазным, наслаждаться благами общества, валяться в икре с брильянтами, а потом перестрелять всех. А можно жить в нищете и сохранять её ущербность и расставлять фарфоровых слоников на подоконнике. Я против банальных противопоставлений. Я ничего не имею против буржуазности и капитала. Мне не нравится нищета. Тут дело исключительно в качестве личности, её возможности жить героически. С этой точки зрения, несмотря на присутствие локальной критики, я считаю, что Лимонов достойный персонаж. Скажем так, другого Лимонова у нас нет.
– Существует мнение, что Лимонов пляшет на костях арестованных нацболов.
Персонаж, который претендует на историческую роль и меняет события, не обязан быть морально-нравственным существом. Тем мальчикам и девочкам не по пять лет, их никто в тюрьму не загонял, они знали, куда шли. Лимонов сам сидел в тюрьме. Вышеупомянутое мнение — тупое и обывательское. Никакие политические события не обходятся без жертв. Один человек может только как Мисима вспороть себе кишки.
– Как ты относишься к идее уничтожения пола?
Никак. Меня это не интересует.
– Но ты же себя женщиной не считаешь.
Смотря для чего. Я себя и человеком не считаю.
– Жив ли традиционный институт семьи?
Семья — это то, что нам, безусловно, вредит. Когда мальчик начинает развиваться и обретать воинский дух, появляется самка, которая затаскивает его в семью, где он деградирует. Семья ведёт к деградации человека. Тут, конечно, важно учитывать, о каком человеке мы говорим — о том, который нравится мне, или том, который нужен для сомнительного блага сомнительной цивилизации.
– Что пленит тебя в юных мальчиках?
В молодых людях мне близок бунтовской дух, который подавляется обществом и возрастом.
– Рождение ребенка как жест. Как ты его оцениваешь? Не является ли он основой интимного рабства?
Рождение ребенка — это плохо. Я выступаю отчасти от лица этого ребёнка, которого завели, не спрашивая, нужен ли он, хочет ли он здесь жить, нравится ли ему здесь. Я считаю, что за мое рождение люди должны ответить. Я не нахожу оправдания людям, которые заводят детей. Если есть шанс, что этому ребенку будет не хорошо, то какое право вы имеете его заводить? А если уж вы имеете такое право завести ребёнка, то это означает, что ему позволено всё и он имеет право вести себя любым угодным ему образом. Поэтому я воспринимаю себя носителем силы и энергии, которая противоречит божественной силе и энергии этого мира.
– Все люди — трусы и рабы? Что же за существа вожди и господа?
Если выдавить из человека раба, то ничего не останется. Вожди — недоделанные господа. Вожди живут в таком же рабстве, но знают, как в этом рабстве можно манипулировать жалкими существами. Рабу, конечно, легче. Ему некуда падать. Он, конечно, предатель. Именно от раба стоит ожидать зла. Он чувствует себя ущербным и хочет отомстить.
– Если принять тот факт, что в основе Вождя, в частности, лежит сексуальная энергия, то как тот же Путин может быть Вождем и лилипутом в одночасье?
Путин не является Вождем. Путин назван Вождем в рамках искусственного, постмодернистского пространства. Это реальность и нереальность. Это что-то совершенно декоративное — «Маппет Шоу».
– Ты постоянно отрекаешься от своей принадлежности к литературе, но чем ещё полагать твои произведения?
Как там у Гете — «я то, что вечно желает зла». Я то, чему не дали осуществиться в этой реальности. Представим себе дореальность, где были только две силы — божественная и демоническая. Причем, это не значит, что одна хорошая, а другая плохая. Они просто разные. Так вот, я отношу себя ко второй силе. В какой-то момент этот самый Бог почувствовал свою силу и физическое превосходство, но он не был подлинным богом, потому что этот подлинный бог самодостаточен и не нуждается в том, чтобы что-то создавать или кого-то унижать. Так вот этот подлинный бог не уничтожил меня, а вынудил меня быть человеком и помнить о той силе и энергии, которой я обладала, но не иметь возможности ею располагать в полной мере. Будучи человеком, я стараюсь соответствовать тому, чем я была тогда. В той мере, в которой мне это дано, конечно.
– Одни считают, что Россия переживает сейчас небывалый подъем. Другие пророчат тоталитаризм, мракобесие и фашизм. Какой ты видишь Россию?
Несколько лет назад я бы назвала себя патриоткой безо всякой иронии. Сейчас я скажу так: Россия — это сакрально правильная территория, на которой возможны подлинные явления. И если раньше мне казалось, что они могут произойти в рамках патриотизма и даже фашизма, то сейчас мне кажется, что в этих рамках они произойти не могут. За последние два года всё стало очень плохо. Это будет ошалевшее чудо, если здесь произойдет что-то хорошее. Гейдар Джемаль в свою очередь сказал, что Россия — это чёрная дыра, которая засасывает в свою воронку мамлеевских шатунов, безумных персонажей, и вот эта воронка, вовлекая в себя и выворачивая из себя, может выдать нечто. То, что это нечто, будь то как минимум революция или как максимум война, произойдет по общепринятым законам национализма или патриотизма и всего того, что уже превратилось в пустую терминологию — в это я не верю.
– Как ты сама оцениваешь свою поэзию?
Мне хотелось, чтобы люди увидели реальность моими глазами, изменили свои позиции. Как писал Кедров: «Она хочет уничтожить мир, но от всего что она делает, мир становится только многообразнее». Так вот, я не хочу, чтобы люди наслаждались многообразием мира в моём лице. Если мои тексты ничего не изменят, то после моей смерти они должны быть уничтожены.
– Слэм — это революция поэзии или смерть искусства?
Меня не интересует жизнь и смерть искусства. Мне интересно искусство лишь в качестве проводника сакральных, правильных идей. Есть вещи качественные и наполненные, а есть вещи пустые.
– Что это за правильные сакральные идеи?
Моя идея — это идея уничтожения реальности. В своё время я даже отбила у НБП некоторых мальчиков, которым предложила выступать не против Путина, а против Бога. Конечно, я не отрицаю, что у других — другие правильные идеи.
– Веришь ли ты в постчеловечество, или всё закончится уничтожением всего?
Все это некие романтические утопии — традиционное человечество, постчеловечество, постмодерное общество. Человек по сути своей неизменен на протяжении веков. Ницшеанский сверхчеловек в результате мутации и развития вообще не родится. Он родится сам по себе, как клоп, вошь или обезьяна… или как я.
– Каким божеством ты могла бы быть?
Я хочу быть Иисусом Христом зла, распятым на свастике. Но, конечно, я не против, чтобы во время распятия мне сделали обезболивающую инъекцию. Я же не извращенка какая-то, чтобы терпеть боль. Но я готова поучаствовать в распятии, потому что достучаться до мозгов этих существ с помощью какого-то искусства ну совершенно невозможно. Да, я хочу, чтобы меня распяли на свастике. Возможно, люди, которые бы это наблюдали, что-то поняли и во что-то поверили. Я готова даже в ад попасть. Жалко только, что в аду нету прессы…