Российский арт-критик Екатерина Деготь рассказывает Анатолию Ульянову об обществе извращенцев, культуре эксгибиционизма, арт-системе и том, как галереи убивают художника.
***
– В России наблюдается невероятный подъём национального самосознания. Философ Дугин называет происходящее Консервативной Революцией. Как это влияет на облик российского современного искусства?
Это влияет на политику коллекционеров, которые, согласно лозунгу, покупают российское. Процесс двойственный. С одной стороны, сохраняются патриотические настроения, с другой – из-за подъема нашего арт-рынка западные коллекционеры стараются избавиться от русского искусства. Некоторые люди называют происходящее невероятным триумфом художественного рынка. Я же считаю, что происходит трагическая геттоизация русского искусства. Западные коллекционеры «сбрасывают» картины русских классиков типа Кабакова или Булатова, которые у них находились в Швейцарии или еще где-то, коллекционерам русским. Вот и получается, что русское искусство сваливается в какое-то национальное гетто. Международные аукционные дома счастливы – они получают свой процент. Но в результате даже такие художники как Кабаков вылетели из международных рейтингов. Всё возвращается в Москву – дом в дом, семьи в семьи. В известной степени это связано с установкой на самодостаточность страны. Но это приводит к трагическим последствиям, потому что в один прекрасный миг русского искусства попросту не останется в международных собраниях, оно нигде не будет присутствовать.
– Но нельзя утверждать, что русское искусство сегодня не присутствует в интернациональном контексте. Тот же соцреализм расходится на Sotheby’s и Christie’s, как пирожки. Художники постоянно совершают паломничество на Запад. Галерист Марат Гельман утверждает, что у современной России есть все основания строить художественную империю.
Сегодня, безусловно, есть огромный интерес к России со стороны западных галерей и ярмарок. Они ждут русских коллекционеров, поскольку хотят, чтобы все эти огромные деньги повернулись на покупку западного искусства. И отчасти это начинает происходить, потому что русского искусства на всех наших коллекционеров не хватит. Западные галереи принялись открывать свои представительства в Москве, пошла череда проектов, презентующих западных художников. В смысле внедрения интернационального искусство в поле деятельности русских коллекционеров, очень многие питают сегодня большие надежды.
– В Украине основным и единственным товаром на рынке современного искусства остаётся живопись. Изредка фотография. Какие медиа преобладают на российском арт-рынке?
Новые русские уже заполнили свои стены, и теперь им нужно заполнять сады своих домов. Именно поэтому начинает формироваться запрос на outdoor-скульптуру. С фотографией другая проблема: народ пока не дозрел до понимания того, что она может дорого стоить. А вообще, коллекционеры начали активно покупать видео.
– И это позволяет увидеть достаточно оптимистичные перспективы в отношении молодых художников.
Да. Искусство в глазах нового поколения – это уже сплошь мультимедийные дела. Живопись молодых не очень-то привлекает. А вот какие-то аттракционы с нажиманием кнопочек или вхождением в среду (к примеру, комната Гормли в PinchukArtCentre), – такое воспринимается «на ура». Я думаю, коллекционеры, которые выйдут из сегодняшнего молодого поколения, будут покупать именно такое интерактивное искусство и устанавливать его у себя дома как прикольный аттракцион для гостей.
– А как продаётся видео? Ведь и здесь актуальна «проблема оригинала».
Видео продается как тиражное произведение искусства. Заявляется определенный тираж – от него зависит цена каждой копии. Если художник хочет, чтобы видео стоило дороже – производит 3 копии. Дешевле – 10 копий. Тираж не допечатывается. Физически приобретается два диска – мастер (или бетакам) и демонстрационная копия.
– Но ведь количество копий – условность. Можно купить одну копию и в домашних условиях превратить её в 100 копий.
Ну да, вы даже можете прийти на выставку Гурски, сфотографировать его фотографию и отпечатать себе потом результат. Но это не будет иметь подписи Гурски, а значит и какой-либо стоимости на рынке. Можно напечатать тираж видео 25 тыс. и продавать каждую копию по $10. Но по этому пути практически никто из художников не пошёл. Вы не можете просто сходить в видео-салон, купить себе «Cremaster» Мэтью Барни и смотреть его у себя дома. Вы можете только купить оригинал за какие-нибудь $100 тыс.
– Позавчера как раз скачал «Cremaster». Бесплатно. Посмотрел дома.
Ну да, вы можете скачать. А я вот не люблю что-то там выискивать в Сети и качать. Я хочу прийти в галерею и купить себе копию. Но это невозможно.
– Не очень-то демократично…
Да, и художников за это часто критикуют. Но нужно понимать, что художники специально ограничивают свою аудиторию, чтобы сохранить свою работу как уникальный объект. Потому что наличие этого аристократичного рынка уникальных объектов защищает искусство. Только в искусстве сохранилась зона авангарда. Она также есть в литературе, но на неё невозможно прожить. Собственно, именно поэтому литературу покидали такие люди как Дмитрий Александрович Пригов. На территории искусства они смогли реализоваться как авангардные литераторы, а в самой литературе это практически невозможно. В кино и театре аналогичная ситуация. Лишь в искусстве можно быть авангардным художником и продавать свои работы за большие деньги. Этот парадокс возможен только благодаря тому, что сохраняется рынок уникальных объектов.
– А подпись художника и есть носителем цены?
В принципе, да. Для того, чтобы любоваться произведением подпись, конечно, не нужна, но перепродать произведение без подписи невозможно.
– Раньше говорили «поэт в России больше, чем поэт», а слово художник писали с большой буквы. А какой сегодня статус художника в обществе?
В лучшем случае, это медиа-звезда. Известными являются только те художники, которые периодически мелькают на телеэкране или глянцевых страницах.
– Но времена художника-медиа-звезды остались в прошлом, в эпоху Уорхола, разве нет?
Другой формы известности в России больше нет. К примеру, нет больше такого места, которое занимал академик Лихачев. Все вопрошали: «Вот умер академик Лихачев, кто же займёт место духовного авторитета?». А, оказалось, что место исчезло. Сократили его. Быть апостолом критической позиции невозможно, равно как и апостолом живописного умения. Остаётся быть медиа-звездой. Сейчас зарождается новая роль – «очень дорогой художник», но пока непонятно как это будет реализовываться.
– То есть, звёздный путь – единственный выход?
Нет, можно быть отличным художником и без этого. Писать картины, отдаваться творчеству. Вот только «просто хорошего искусства» сегодня недостаточно, чтобы занять место в арт-системе.
– Сегодня каждая выставка сопровождается светской тусовкой. Это такой инструмент инсталляции в арт-систему и рынок?
Светская тусовка связана не столько с продажей работ, сколько с продажей имиджа. Взять хотя бы того же Олега Кулика. Он везде. Он звезда. Но это не значит, что это как-то влияет на продажи его работ. Более того, не факт, что он их по-прежнему производит. Я давно не слышала ни о его новых работах, ни о новых выставках, ни о продажах. Он продаёт имидж и, вероятно, получает от этого дивиденды другого характера. Художники, которые становятся медиа-звёздами, могут вообще уже ничего не производить, так как находятся в совершенно иной плоскости. Это выводит искусство из традиционной формы его существования на вот такую медиа-тусовку вокруг него. Так во всём мире. Просто в России эти процессы обретают совершенно карикатурные облики. И нет альтернативы. На Западе, помимо вышеописанной светско-тусовочной формы бытия, существует масса других ниш, масса других видов celebrities. А в России всегда только что-то одно.
– Какие ещё тенденции наблюдаются в современном российском искусстве?
Ситуация плохая. У молодых художников нет иного пути, чем пути коммерческого. Не существует финансовой поддержки, внутренней системы грантов. Лучшие московские галереи попросту убивают художников. Они жёстко требуют повторять одно и тоже. Отдаваться галереям – один путь. Другой путь – идти работать каким-то дизайнером в рекламное агентство, иллюстратором в журналы, оформителем. В такой ситуации у художника попросту нет времени на, собственно, искусство – производство нового, искреннего и свежего.
– Быть может, мы склонны излишне демонизировать понятие коммерческого искусства? Вероятно просто в России коммерческое искусство само по себе достаточно однобоко и тоскливо?
Да, потому что вся система достаточно архаична. Коммерческое искусство в России – это какие-то простые красивые картинки, в основном. В российском коммерческом искусстве не наблюдается многообразия.
– Характерен ли для современной России феномен суши-радикалов, когда бунтовать – прикольненько, кокаин – чудненько, тусовка – превосходна, а в целом – слава революции?
О, да. К примеру, наиболее активным персонажем достаточно радикальной арт-группы «Радек» был Пётр Быстров. Сегодня он по-прежнему манифестирует себя «левым» художником и гнездиться в качестве куратора галереи Кирилла Преображенского. Галерея эта квартирная и существует в качестве протестного жеста в отношении всех этих жирных и богатых галерей Москвы. Меж тем, ничто не мешает приезжать на эти квартирники дамам с Рублёвки. Они так и говорят: «Клёва тут, Кирилл! А давай и у нас на даче такое же сделаем?». И он, по-моему, это делает. В таком сотрудничестве нет ничего постыдного. Это просто история о том, что абсолютно всё становится модным – и «левизна» в том числе. Появляются суши-радикалы, все предельно комично.
– Насколько галереецентрична российская арт-среда?
Стопроцентно. Нет другого пути. Художники постоянно пытаются создать собственные пространства репрезентации – сквоты, квартирники, – но пока это все не обретает конкретных форм, пропитано какой-то депрессией и напоминает подпольные чтения Осипа Мандельштама.
– Возможно, новой землей молодого художника станет Сеть? Вы как арт-критик могли бы отнестись серьёзно к виртуальной экспозиции?
Да я и сама собираюсь таким заниматься. Существуют интересные проекты, которые практически невозможно реализовать в реальности. В этом смысле, я абсолютно открыта к новым цифровым территориям.
– Актуален ли ещё раздел на искусство массовое и искусство элитарное?
Нет. Все переплетается. Без элемента массовости вообще сейчас ничего невозможно. В искусстве, конечно, можно ещё делать какие-то эзотерические вещи, связанные с расчетами, буковками, табличками, но больше-то нигде – ни в литературе, ни в кино, ни в театре. Это даже где-то хорошо – художник учится общаться с обществом, яснее изъясняться. Современная массовая культура мне очень интересна.
– Но можно пойти дальше. К примеру, большинство произведений можно как-то систематизировать и назвать. Это живопись. Это скульптура. Это поп-арт. Это экспрессионизм и т.д. Но куда интересно искусство, возникающее между этими маркерами, в щелях – некие практики, которые еще не получили бирки, они не названы, и, всё же, могут быть присобачены к искусству.
Вы абсолютно правы. И я ищу что-то такое постоянно. Хочется расширять круги жанров, направлений, движений и имен.
– Дмитрий Александрович Пригов сравнивал литературу с лошадьми, мол, были они с нами всю историю человечества, а потом ушли из обихода – наступила эра машин. Вероятно, лишь мультижанровое и может быть, собственно, искусством сегодня, а такие вещи как «литература», «музыка», «кино» и т.д. – пережитки?
Ну, кино и музыка как-то выживают ещё, всё-таки. А вот с литературой действительно возникли проблемы. Беллетристика не вымрет, а вот литературный авангард уже невозможен.
– Мы просто слишком зациклились на том, что литература – это книга, бумажный кирпичик. Убеждён, новые литературные феномены появятся. Не в изданном, не в материальном, но в опубликованном на территории Интернета, переживающего ныне колоссальную социальную революцию.
Вы говорите об электронных книгах? Не думаю, что e-book здесь что-то меняет. В самолёте удобнее читать книгу, нежели тащиться с тяжёлым компьютером. Впрочем, должны же появиться более удобные устройство для чтения электронных книг. Думаю, это уже скорее технический вопрос, нежели культурный. Книга умирает не потому, что умирает её бумажная форма. Дело в том, что длинные романы современный человек уже читать не может.
– Издатели с вами не согласятся. Если мы говорим о художественной литературе, которую можно продать, то это неизбежно роман. Сборники стихов, миниатюр проваливаются на рынке с треском. И в этом парадокс. Казалось бы, современник утомлён плотным информационным потоком, его внимание рассеяно, у него мало времени. И, тем не менее, он покупает роман, а не брошюру, которую можно прочесть по дороге из дома на работу.
Малая форма успешна. Просто не в виде изданной книги, но в виде публикации в Сети, газете или журнале. Нашей культуре свойственно полагать, что серьёзное и глубокое – это обязательно нечто монументальное – длинный фильм, большая картина, увесистая книга.
– Вы как-то сказали, что современная культура базируется на мазохизме. Поясните.
Современное искусство, да и весь модернизм, базировался на том, что зрителю чего-то не додали. Зритель хочет увидеть обнаженную женщину, а Малевич ему говорит: «Нет, нифига, вот тебе черный квадрат – смотри». В этом есть момент аскетичности и лишения человека каких-то удовольствий. Люди, которым поддержали такое, в некотором смысле мазохисты. И сегодня этот подход еще сохраняется – мы, мол, такие аскеты духа, нам достаточно посмотреть на белую полосочку на черном фоне и мы уже всё понимаем. Мы находим удовольствие в том, что нам не показывают пейзаж с мишками в сосновом лесу – мы типа высокие люди.
– Я бы не сказал, что эта тенденция живая. Мазохизм сменился эксгибиционизмом и вуайеризмом. Тренд дня сегодняшнего – полное обнажение души, тела, жизни. Взять хотя бы те же блоги, где люди выворачивают себя наизнанку да напоказ, или все эти реалити-шоу... Мы живём в эпоху окон, когда один ликвидирует шторы, включает свет, снимает штаны и садиться на горшок, а другой на всё это смотрит и кайфует.
Да, соглашусь, любование белой полосочкой – не модно, не современно. В моде прозрачные туалеты, прозрачные сумки и дома, а также душа на блюдечке и бесплатно. Быть может, именно в этом заключается новый эстетический поворот, связанный с тематизацией не нехватки, но избытка. Модернизм вырастал из трагедии Первой Мировой Войны, из расчленения тел, темой нехватки всего. А сейчас мы живём в мире избытка – информации, товаров. Искусство и культура пытается найти язык в этом – язык избытка. Но приведёт всё это к коллапсу. Тот же избыток товаров не может не закончиться экологическим, социальным и экономическим кризисом.
– В своё время, я буквально убегал из литературы, словно крыса с тонущего корабля. Однако, оказавшись в пространствах визуального искусства, понял, что писатели по-прежнему рядом. Я вижу десятки картин, к которым прилагается трёхтомное текстуальное объяснение, без которого, собственно, сама картина не читаема. Наша культура настолько текстоцентрична, что даже полотно не есть произведение. Произведение – в тексте к полотну.
Да, все это так, но в этом нет ничего плохого. Литературность искусства – достоинство нашей общей традиции. Ведь в итоге выигрывает то искусство, о котором есть возможность поговорить. Абстракция, не являющаяся Малевичем или Кандинским, проигрывает. В пролёте она, понимаете?
– Я говорю о немоте картин. О визуальных произведениях, которые молчат. Нельзя сказать, что бриллианты Жанны Кадыровой, сделанные из обычной кафельной плитки – это нечто, в чем нет глубины. И в тот же миг этим работам не нужна документация. Идея сообщается самой работой, а не комментарием к ней.
В этом смысле, да. Немота – признак слабой работы. Это наследие эпохи грантов, эпохи Сороса. Недавно мне один художник говорит: «Я собираюсь отразить нечто постколониальное, в аспекте постгендерных отношений». «Очень интересно, – говорю. – А как это будет выглядеть?». «Ну, я буду ставить проблему постколониального развития и…». «Я понимаю какую проблему ты будешь ставить. Как это будет выглядеть? Это будет висеть на стене, стоять на столе? Как?». Художник суть вопроса так и не понял.
– Но что есть адекватный комментарий к искусству?
Когда я работала в Манеже ещё в советское время я там слышала как выступал художник Александр Максович Шилов. Вокруг него собралась толпа женщин, которые вопили: «Какое ваше кредо?!». Он ответил: «Форма + Содержание. Содержание + Форма». Я полностью присоединяюсь к позиции Александра Максовича. Адекватное описание произведения – это описание его формы, и объяснение что она значит.
– Почему постсоветское искусство заботится не столько эстетическими решениями, сколько Большими Проблемами? Что примечательно, художники ставят проблему, но не предлагают её решения. Таким образом, выставка о голоде превращается в какое-то пустое заявление «Голод – это плохо». Плохо. И что?
Ну а какое решение такой проблемы может предложить художник? Искусство себя мыслит как средство привлечения внимания к какой-то общественной проблеме. Художник ответ не даёт. Он ставит вопрос. Другое дело, что в современной Москве уже и вовсе никто из художников о проблемах говорить не хочет. К сожалению. Осмоловский, к примеру, считает, что искусство существует для выпускания социальных паров – чтобы не было террористов, бандитов и убийств, является искусство и реализует всё это в игрушечной форме. Если ты человек, склонный к асоциальному поведению, то лучше стать художником, который рисует расчленение людей, нежели тем, кто расчленяет людей взаправду. Знаете, художник – это диагноз. Художником нельзя научить стать. Хорошими художниками являются лишь люди с очень специальным складом психики. Важно, чтобы такие люди стали именно художниками, а не кем-то еще, кто может повредить другим.
– Не кажется ли вам, что мечта о свободе всё чаще подменяется мечтой о возможности неограниченного потребления? Я свободен, если мне доступен определенный набор товаров, услуг и стоящих за ними знаков...
Конечно. Так было долгое время. Но новая мечта, новая свобода – это как раз свобода не потреблять. Полагаю, менеджер среднего звена хочет сегодня не обилия товаров и услуг, а, к примеру, возможности уехать на Бали и работать там инструктором по плаванию до конца своих дней. Безвыездно. Это происходит несмотря на постоянные попытки утрамбовать в нас новые джинсы, пылесосы и кофеварки.
– Нарисуй красивого ребенка и все скажут: «Мило!». Но стоит вонзить в это лицо нож – изображение становится запоминающимся. В чём привлекательность зла?
Принято считать, что нормальный здоровый человек любит нечто светлое и красивое – детей, кошек, листья, плывущие по воде или закаты. Но это ложь. Телевизионные рейтинги показывают, что люди любят смотреть как раз на расчленённые трупы, слушать рассказы жертв изнасилования, видеть смерть крупным планом. И в тот же миг происходит лицемерие. Зрители утверждают: «Мы вот любим прекрасное, а вы, художники, все как один извращенцы». Да нет, это вы, зрители, извращенцы и самодуры. Я, как представитель авангардного искусства, как раз не могу смотреть все эти кровавые передачи, которые вы так любите.
– Можно ли утверждать, что профессия куратора умирает?
Профессия куратора дико модна. Именно поэтому в неё сейчас лезут все, кому не лень. Сегодня очень трудно реализовать профессиональный кураторский проект, так как сам спонсор выставки хочет быть куратором – он наслышан, что это престижно. И когда он приглашает в проект профессионального куратора, то рассматривает его лишь как своего консультанта. Это если говорить о России. В Европе же всё в порядке – там всё устаканено институционально.
– А что вы вкладываете в понятие куратор?
Существует ошибочное представление, что куратор – это тот, кто нашел деньги. В моем понимании, куратор – тот, кто придумал идею и одновременно её визуальное решение. Это человек, обладающий виденьем. Тот, кто придумал идею, но не выстроил экспозицию – не куратор. Тот, кто развесил картины, но не придумал идею – не куратор. Интересные новаторские выставки неизбежно связаны с интересным визуальным решением вокруг какой-то темы. Выставка – это визуальное впечатление, которое имеет, что важно, временную длительность. Это тоже своего рода нарратив, как и искусство. Мы идем через что-то и куратор рассказывает историю. И вот умение рассказать историю – ключевое достоинство как художника, так и куратора. Разумеется, эта рассказанная история должна иметь наглядный вид. Это достаточно тяжело – нужно четко понимать не только идею выставки, но и то, как разместить произведения, какое необходимо освещение, какие рамы. Все это увидит зритель. Одним лишь светом можно свести на нет любое изначально сильное произведение.
– Знаете, я не уверен, что на постсоветском пространстве в должной мере присутствует понимание понятия «экспозиция». Большинство кураторов попросту развешивают картинки на стены.
К сожалению, это так. Но зачастую это определяется пространством. Когда куратор сталкивается с большими территориями, такими как, к примеру, «Винзавод», то он попросту вынужден придумывать организацию этого пространства. Ну а в галерее с площадью «два на два» едва ли разойдешься. В любом случае, об экспозиции нужно думать всегда.
– Художники жалуются на то, что критик необъективен. Но разве может критик быть объективен?
Нет, не может. Он может постараться исключить личное отношение – если художник задолжал тебе 500 рублей, забудь об этом на момент создания критического суждения. Но всё остальное сложно исключить. Меня страшно раздражает, что на критика возлагаются слишком большие надежды. Текст критика – всего лишь текст, всего лишь чье-то мнение. И мне не понятно почему из-за него должны происходить все эти страшные скандалы и ссоры. Мне говорят: «Нет, ну ты пойми, художник ранимый, нужно с ним аккуратнее». А я, критик, не могу быть ранимой? Критик и художник равны. Критик пишет в известном смысле некое параллельное художественное произведение, которое находится в резонансе с произведением художника. Разумеется, у критика, если он работает в газете или журнале, есть некоторые обязательства перед публикой – публика должна что-то понять, критик описывает как выглядела выставка и что всё это значит. Это обязательный минимум. Но во всем остальном критик, я боюсь, свободен. Как и художник. Не нравится то, что написал критик? Пиши сам. Тогда ты точно будешь полностью контролировать процесс.