ЯЗЫК БУРАТИНО Констатируя расу другого человека, я ступаю на опасную территорию: акцент на расе – всегда риск быть ложно истолкованным. И хотя этот риск исходит из самой природы языка – не все слова одинаково взрывоопасны.
Слово “чёрный” может быть как политкорректным, так и расистским. Используя его, я могу иметь ввиду цвет кожи, а могу намекать на тот или иной культурный подтекст. Скажи я “нигер” – всё понятно. Но чёрный... будь я расистом, это слово позволит мне спрятаться. И благодарить за такое убежище я должен героическую попытку натянуть на язык презерватив – политкорректность.
Давайте сразу уясним – ни пол, ни раса не вмещают личность, однако существуют, как биологические факты. Когда мы избегаем половых и расовых дефиниций, то превращаемся в благовоспитанных ханжей. Согласно гипотезе Сепира–Уорфа, структура языка определяет наше мышление. Тем не менее и увы, гомофоба нельзя исправить одним лишь принуждением говорить гей вместо пидор. Это не значит, что слово пидор не содержит оскорбительных коннотаций, но намекает на то, что реформировать нужно не сосуды слов, а культуру, которая разливает по ним те или иные смыслы и отношения.
В телесериале “Луи” один из приятелей главного героя, гей Рик, говорит примерно следующее: ты можешь использовать любое слово, друг, и я знаю, что за твоим “пидором” нет ненависти, но помни, что всякий раз, когда ты говоришь “пидор” рядом может быть тот, у кого это слово вызывает болезненные воспоминания – потому что парни, которые пиздили его во дворе, и отец, который выгнал его из дома, тоже использовали это слово – “пидор”. Герою, таким образом, предлагается инфантильная капитуляция перед знаком травмы. Вместо того, чтобы работать над преодолением насильственной власти слова пидор, Рик принуждает Другого разделить свою боль, тем самым социализируя и утверждая её.
Здесь присутствует классическое либеральное па – предложение свободы, от которого принято отказываться. Но действительно ли эффективен такой отказ?
Когда чёрные называют друг друга nigga, а геи используют слово fag, в глазах академического либерала они поступают виктимно. Почему бы не взглянуть на это иначе? Банализируя слова ненависти, мы отчуждаем у ненавидящих их язык. Применяя его вхолостую, без пороха ненависти, мы лишаем его оскорбительного могущества.
Буквально вчера на Union Square я наблюдал белого подростка, который назвал своего чёрного приятеля нигером, и получил в ответ: “пидор”. После они обнялись и раскурили косяк. Эта картина примечательна тем, что если раньше право использовать слово nigga распространялось исключительно на чёрных, то новое поколение превозмогло эту расистскую условность, и уже совместными усилиями стерилизует оскорбления частотой и беспорядочностью их использования.
Проблема политкорректности – не в морализме вокруг отдельных слов, но в самом стремлении сделать речь пресной и нейтральной. Учитывая, что ни один обстоятельный разговор не обходится без спора и словесной драки, нейтрализация речи является репрессией мышления.
Для зрелого сознания слова – это пластилиновые объекты. С их помощью можно изменять реальность, но сами они этой реальностью не являются. Они символизируют и означают. Только от нас зависит что. Подчас это что – так же нереально, как и означающее его слово. Понятия вроде “нация” и “бог”, – это метафоры, указывающие на виртуальное и абстрактное. Те, кто воспринимает их однозначно и всерьёз – опасны.
Что примечательно, политкорректность, как и религия, всё время эскалирует свою чувствительность, выискивая всё новые поводы оскорбиться. И чем дальше, тем абсурднее они становятся. Если я скажу “наберитесь мужества и прыгните с парашютом”, то большинство поймёт это как “не бойся, прыгай”. Феминисты же уязвятся, ведь слово “мужество” в значении “отвага” – патриархально, поскольку утверждает это качество прерогативой мужчины. Несмотря на справедливость такой критики, я вижу здесь ловушку и тупик: если бороться с патриархатом путём уничтожения всего, в чём есть его отголоски, то первым делом нужно совершить самоубийство, ведь всё вокруг, включая каждого из нас, – результат патриархальной цивилизации. С тем же успехом можно считать главными феминистами террористов, атаковавших фаллические башни WTC. Теперь на месте этих башен – феминистский небоскрёб: мемориал 9.11 выполнен в форме шахты.
Необходимо не уничтожать, но переосмысливать. Это трудно понять нашей культурной головой, но, несмотря на всю свою этимологию и корень, слово мужество может перестать означать мужчину. Собственно, можем ли мы утверждать, что те из нас, кто понимает, что отвага не зависит от пола, теряет это понимание, используя слово мужество?
Простая ампутация слова – это культурное дезертирство, которое указывает не на отказ от патриархата, но на признание его силы и власти. Именно поэтому злословящие, но беззлобные подростки с Union Square мне ближе, чем легионы вежливых репрессантов c пробелами в языке.
Политкорректность пытается изгнать то, о чём не принято говорить в область невидимого. Поскольку та же раса всегда на поверхности, не видеть её невозможно. Так возникает конфликт между этикой и реальностью. Неговорение о расе оборачивается моральным вытеснением её реальности из языка, и, как следствие, накоплением вокруг неё социального напряжения. Из био-факта раса превращается в источник волнения и невроза. Либералы столь яростно молчат о расе, что их молчание становится расистским. Те же белые, которые, в порыве исторического чувства вины, начинают кричать о том, что чёрные “не такие уж и страшные” – тайные патерналисты.
АВТОРАСИЗМ
Я всегда рассматривал расизм как то, что адресовано Другому. Белые презирают чёрных. Чёрные – белых. Вот, что такое расизм, думал я. И это правда. Но не вся. На днях соседка, чьи предки родом из Барбадоса, пригласила нас к себе домой на ужин. Место действия – Краун Хайтс, карибский район Бруклина. За столом под торжественной люстрой – двое белых и четверо чёрных. Несмотря на разницу в культурах и языках, ананасовые коктейли и готичный таунхаус 19-го века сделали своё дело – вечер прошёл замечательно. Однако кое-что произошло. Когда рослый увалень Майк удалился справить нужду, а Джей-Джей и Лиана – на кухню, Лиса допила свой сотый стакан рома и начала... Поблагодарив нас за визит, она сказала как много значит для неё, что мы спустились на ужин, продемонстрировав тем самым, что не считаем чёрных низшим сортом. Затем она обвинила Майка в том, что он весь вечер вёл себя, “как белый”, и лез из кожи вон, чтобы произвести на нас впечатление. В конце концов, Лиса принялась требовать от нас признания в том, что мы считаем её глупой, и прочая-прочая...
Как человек, который вырос в Украине, я знаю, что такое пост-колониальный синдром и национальный комплекс неполноценности. Известно мне и то, что чем больше ты успокаиваешь жертву этих недугов, тем больше она распаляется. Легче уложить проспаться...
Случай с Лисой – пример не внешнего, но внутреннего дяди Тома. Тот факт, что расист содержится здесь в самой жертве, подчеркивает, что ксенофобия – это крик в зеркало: поскольку я – это Другой, то ненавидящий Другого ненавидит себя, и наоборот. Даже находясь среди друзей, Лиса проецирует репрессивную фигуру, и – фантомный расист проникает сквозь стены. Это – культурная проблема. Проблема, которую не решить учтивым молчанием, словно тысячелетия патриархата – это дождь, который можно переждать.
РЕАЛЬНОСТЬ ДРУГОГО
Когда либерализм заявляет, что важны не чёрные и белые, но люди, он в сущности пытается ампутировать Другого как источник тревоги. Тот факт, что я являюсь белым ничего не говорит о моём содержании, – он не делает меня лучше, хуже, умнее, глупее, – но, тем не менее, я – также белый. Цвет моей кожи включён в мозаику моей личности. Пусть он и не более чем формальная примета.
Это здорово, что существуют мужчины и женщины, чёрные и белые, молодые и старые, да и все остальные, кто существует. Проблемы начинаются только тогда, когда вокруг этих биологических фактов возникает система предрассудков, питающихся боязнью Другого. И потому так важно, чтобы Другой был принят именно как Другой. Общество без расовой дискриминации – это не общество, где расы исчезли, но – где они перестали быть поводом для невроза.
ВАВИЛОНСКИЙ КОСМОПОЛИС
Мультикультурализм – это шизофрения. С одной стороны, он пытается построить содружество национализмов, с другой – ампутирует через язык отличия людей – их культурное и биологическое неравенство.
Альтернативой обществу, где Другой разрываем принуждением к национальной, и, в одночасье, постнациональной унификации, является космополитический город, куда Другие несут свой биологический и культурный код, чтобы взаимодополняться, и выходить за рамки друг друга. Речь даже не о “плавильном котле”, но обществе как базе данных. Дело не в том, чтобы перестать быть Другим, и произвести на его останках глобального Единственного, но чтобы получить как можно больше строительного материала для производства разнообразного себя. Космополис – это не столько о смешении, сколько о расширении людей в глобальном обществе.
Когда по болгарской улице идёт чёрный, все оборачиваются, потому что эта улица находится в стране, где есть титульная раса, и чёрные – большая редкость. Редкость же они здесь потому, что Болгария, как и другие страны-консерваторы, исповедует национальную, и, значит, ксенофобскую культуру. Даже когда такая культура порождает транснациональную империю, в ней всё равно остается главный народ с его страхом и подчинением Другого.
Для Нью-Йорка оборачиваться на чёрного или шокироваться от целующихся геев – немыслимо, поскольку каждый, кто здесь живёт – Другой, и стимулируем Другим. Когда Другой становится привычным, он перестаёт пугать.
НАКОПИТЕЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
Ни один из существующих космополисов так и не произвёл общество одинаковых. А вот традиционные города, напротив, – гомогенны в своём унифицированном колорите. Тем не менее, критики Вавилона утверждают, что разнообразие Нью-Йорка: во-первых, обязано своим существованием национальным государствам-донорам, без которых не было бы ассортимента рас и культур; во-вторых, временно, ведь, смешавшись, все растворятся друг в друге, и наступит глобальная унификация – планета бесполых метисов. Но так ли это?
В 1893-м году палеонтолог Луи Долло сформулировал один из основных законов эволюции: “организм не может вернуться к прежнему состоянию”. Однако, учёные из университета Stony Brook выяснили, что лягушка Гюнтера потеряла нижние зубы более 230 млн. лет назад, но за последние 20 млн. сумела восстановить их. Анализ других лягушек, у которых нижних зубов не сохранилось, показал, что сами гены, отвечающие за их рост, никуда не исчезли, но просто “отключены”.
Это значит, что эволюция – не только бесконечный метаморфоз, но и накопление кода, который переосмысливается и используется для развития организма в соответствии с его текущими потребностями и средой обитания. Значит это и то, что вавилонская глобализация ничем не угрожает культурному разнообразию. То, что мы обрели на более примитивном этапе национального развития, останется в нашем архиве. По-настоящему уничтожить прошлое может только консервативная система, чья закрытость производит энтропию.
КУЛЬТУРНЫЙ КАПИТАЛИЗМ
Если посмотреть на единицы культурной информации не как на конкурентов, но как на капитал, то можно обнаружить в этом идею культурного капитализма, который является философией эволюции. Культур-капиталистический Вавилон утверждает Другого, и, следовательно, является провайдером свободы как возможности социального самовыражения. Её реальный симптом – разнообразие.
Вавилон не отрицает субъективных отличий, но сосредоточен на их синергии. Он производит не эталон для мимикрии, но контекст, где вмещается всё. Здесь могут быть китайские забегаловки, итальянские желатерии и американские дайнеры, но нет отцовского тотема и его воинственных сынов.
Культурный капитализм избавлен от пионерской этики бинарных оппозиций, которая ограничивает наш выбор будущего. Нас принуждают выбирать между консерваторами, социалистами и либералами, но все они предлагают, по сути, одно – фашистскую унификацию. И потому быть левым – это быть правым, и наоборот.
Прошлое необходимо не уничтожить, но переварить в жерновах космополиса. У всех встречаются ценные мысли, которые можно включить в новое общество.