Когда мы с приятелем обсуждали новый хит Квентина Тарантино Django Unchained, он предположил, что просмотр этого фильма в «сердце чёрной Америки», – Бронксе, – мог бы быть весьма волнительным экспириенсом. А ведь и правда, интересно, какое настроение царит в чёрной аудитории, которая смотрит кино белого режиссера, где слово «ниггер» звучит порядка 110 раз? Как подтвердит вам любая нью-йоркская бабушка, Бронкс уже давно не торт. От рэп-Инферно, которым всех пугали режиссеры 1970-х, осталась лишь бледная тень. И бледная она – в буквальном смысле. Как и Гарлем, Бронкс переживает сегодня активную джентрификацию – процесс превращения дешевых районов «для чёрных» в дорогие районы «для белых». Здесь, конечно, всё ещё можно купить MacBook из авоськи, но скальп под бит с тебя уже не снимут.
Что же касается современных зрителей, то большинство из них – вне зависимости от района и цвета кожи – предпочитают не романтические районные синематеки, а гигантские, как Звезда Смерти, развлекательные комплексы между 14-й и 42-й.
Лично я посмотрел Django на 34-й. Причём удалось мне это только со второй попытки. Попасть на сеанс оказалось не так-то просто – на Тарантино здесь ходят, как на «Человека-паука». Что примечательно, в зале присутствовала в основном чёрная публика. Однако если кого-то и тревожило слово «ниггер», то разве что белых либералов, но они и без Тарантино беспокойны, как белки. А вот эти самые «ниггеры» как раз искренне ржали весь фильм – попкорн, словно пули, то и дело вылетал из их прекрасных хохочущих ртов. На сцене, в которой герой Джейми Фокса хлещет плетью очередную южную гадину, три ряда застонало, и мне в ухо полилось что-то густое и тёплое. Предполагаю это слёзы счастья.
Вообще, как вы знаете, для афро-американцев слово «ниггер» – это типа русского «бля» – междометье. И точно так же, как не всякое «бля» указывает на «женщину лёгкого поведения», так и не всякий «ниггер» – про «макаку». Как говорил один мой знакомый еврей: «я всегда отличаю жида от жида», подразумевая, что одно и то же слово может «звучать» по-разному. Всё как всегда зависит от контекста. Другой вопрос, что слово «ниггер» всё ещё остаётся прерогативой чёрных. Белые умницы стараются его не использовать, поскольку в их устах оно обретает нежелательные исторические коннотации: звучит как бы немножко по-плантаторски.
В этом этическом парадоксе сокрыто расистское бессознательное тех, кто выдумал политкорректность. А кто же её выдумал? Все те, на ком шапка горит – цивилизованные белые мальчики, чьи мамы и папы обменивали у индейцев острова на расчёски, запрягали женщин в кухни и превращали негров в дворецких.
В 1960-е вся эта потомственная белуга увлеклась восточными делами, захиппятилась, узнала про карму и осознала, что в этой самой карме у неё – говным говно. Белому человеку стало понятно, что он веками являлся мудилой, и, терзаемый нравственными муками, принялся вытеснять собственное мудачество из самого языка. Так человечество научилось трусливому и обезжиренному языку провинившихся; языку без острых углов и конфликтов.
L-word, N-word, F-word – слышать подобное из уст взрослых людей как-то неловко и смешно. Это же тупо язык маленьких ябед: «А Санька слово на букву Х сказал!». Благовоспитанное общество боится «страшного» слова «пизда», но разве «влагалище» не звучит в сто крат страшней, указывая на какую-то зверскую дыру в земной коре, куда полагается влагать города, поезда и горы? Что же теперь, называть всё «писей», краснея от стыда и комплексов?
Когда ты что-то себе долго запрещаешь, запрещаемое становится фетишем, то есть навязчивым желанием. С годами такое желание превращается в натянутую тетиву кипяченого гноя, который ищет любой возможности выстрелить, «да хоть куда-нибудь, но побыстрей». Завидив человека с мохнатой бородавкой на лице, ты из вежливости стараешься на неё не смотреть, но, в итоге, только на неё и пялишься, а спроси тебя что – удавишься, и вдруг вскрякнешь: «Бородавка!».
Я, в этом смысле, не удивлюсь, если узнаю, что где-то в Неваде есть подземные залы, в которых собираются белые американцы, чтобы вопить, в слезах, тайком от всех, все запрещённые слова: «Ниггер!», «Жидяра!», «Ебать детей!».
Вернемся, однако, в тарантину. Django Unchained – это, в каком-то смысле, очень локальный, сугубо американский фильм. Вне контекста, т.е. за пределами США, всё это мантрическое повторение слова «ниггер» едва ли произведёт соответствующий психо-культурный эффект. Я, например, выходец из культуры, для которой исторической проблемы расизма, в общем-то, не стояло. Это не значит, что мои соотечественники любили других. Однако конкретно негров на Руси было, что говорится, кот наплакал. Славянам приходилось довольствоваться ненавистью к другими «ниггерами» – «жидам», «чуркам», «азерам»... Возможно поэтому, лично у меня, что 110, что 920 повторений слова «ниггер» вызывает не столько анальный спазм, сколько банальную ностальгию. Я сразу же переношусь в детство, где все мы смотрели американские фильмы класса Б на VHS-кассетах. В отличие от нынешних американских фильмов, кино 70-90-хх было смелым и неполиткорректным. Моё поколение впитывало в себя все эти “fuck you bitch”, не ощущая социо-исторической проблематики за теми или иными матюками фантастической заграницы. По этой же причине, среднестатистический Ваня совершенно искренне не понимает, почему «называть вещи своими именами» – т.е. чёрного ниггером – это некультурно. Он же чёрных видел только в кино, зырял кубриковскую «Цельнометаллическую оболочку», «Крепкий орешек» какой-нибудь, а там же сплошной ниггер на ниггере…
С какой стороны ни посмотри, понятие «ниггер» и связанная с ним моральная истерия – это сугубо белая проблема. Между собой чёрные с ней давно разобрались. Банализировав оскорбление, придуманное для них белыми эксплуататорами, сделав это слово частью своего повседневного языка, они более-менее обезвредили его оскорбительность.
Данный процесс распространился бы за пределы конкретной расы, на всё американское общество, если бы не политкорректность – это упакованное в добрые намерения поддержание обидного статус-кво отдельных слов.
До политкорректности всё решалось просто – маргинализируемая группа брала презрительное слово, которым её представителей называло общество, и делало его своим титулом. Так было с панками, битниками и хиппи, например.
Я лично знаком с геями, которые предпочитают называть себя пидорами, мол, гей – это любой обыватель, который лупится в жопу, не велика ценность, а вот такие чёткие типы, как Оскар Уайльд и Уильям Берроуз – никакие не геи, а самые настоящие пидарасы. Ну т.е. «пидор» – это идентика покруче.
Живя в Crown Heights, карибском районе Бруклина, я понимаю, во-первых, что Django Unchained – это один из самых белых фильмов в истории кинематографа; во-вторых, только белое мышление могло додуматься вести подсчёт, сколько там раз Тарантино сказал слово «ниггер» за фильм. Если бы я считал, сколько раз слово «ниггер» звучит за день на моей улице, то провёл бы всю жизнь в арифметике.
Уже некоторое время меня преследует совершенно конспирологический домысел, что весь-такой-свой-в-доску Квентин Тарантино – это секретный агент Министерства здравоохранения США. Был ли он таковым, снимая Pulp Fiction, я не уверен, но все его последние ленты – это уже не столько авторский масскульт, сколько визуальная терапия для провинившегося барбоса.
Вот уже который фильм этот белый парень из Ноксвилла буквально одержим производством кровавых катарсисов для угнетённых и угнетавших. Пока евреи (Inglorious Bastards), женщины (Kill Bill, Death Proof) и чёрные (Django Unchained) спускают под стул от зрелищной расправы над нацистами, мужиками и рабовладельцами, – что, в общем-то, синонимы, – потомки нацистов, мужиков и рабовладельцев вежливо принимают порку за своих дедов.
Такая «жертва» – в сущности, очень христианская телега: благодаря Тарантино, белый патриархат переживает символическое распятие и сам себе прощает все грехи. Тарантино, таким образом, – это ритуал освобождения белой расы от её исторического чувства вины.
Однако я – не target audience. Магия Django меня не коснулась. Мои предки не держали рабов. Единственный негр, которого я знал до приезда в Америку, был моим другом детства: мы шпиляли в машинки, без BDSM.
С одной стороны, чёрный вестерн на основе германской мифологии – это очень не классический вестерн, и очень классический Тарантино. С другой – некогда радовавшие фонтаны крови из коленок и рэпчина поверх ландшафтов 19-го века – вдруг, почему-то, не сработали.
Финансовый провал крутейшего Death Proof, похоже, надломил искромётный жезл одного из лучших режиссеров 20-го века, – на всех его последних фильмах меня не покидает ощущение, что автор – отошел, осталась какая-то машина, выполняющая запрограммированные трюки, а сам я нахожусь на воспитательном воркшопе по liberal studies, где волки в овечьей шкуре обмениваются нервозными любезностями в адрес своих исторических жертв.
Как говорит мой чёрный сосед Джон о сладостях, it just doesn’t hit me anymore.