Фотографировать на улицах Нью-Йорка — это всё равно, что фотографировать на палубах «Титаника». Айсберг уже случился, и город, чьё прошлое всё ещё умудряется заманивать на свой борт тысячи возбуждённых пассажиров, медленно уходит под воду. Негры в шубах на голые торсы, публичные клизмы шампанским и поезда, покрытые наскальной живописью — всё это покидает реальность и превращается в отзвуки, красивые мифы и байки, которые Нью-Йорк толкает туристам. Подобно Джону Уотерсу, с которым я стою в очереди на кассу за малиной, этот город давно покончил с революциями и ныне ведёт сытую буржуазную жизнь. Мэр Джулиани, напустивший в Нью-Йорк легион копов, расправился с граффити и киношными проститутками на Тайм Сквер — всем тем, что хоть и досаждало благочестивым горожанам, но также служило холстом для яркой культурной реальности. Эпоха Блумберга добила сами краски: художников и фриков сменили банкиры и клерки. Когда в мае этого года главный clubkid Майкл Элиг выйдет на свободу после почти что 20 лет тюрьмы, он вряд ли обнаружит Нью-Йорк, где можно было расчленить своего любовника и отправиться на вечеринку. Утомлённый анархией, Нью-Йорк вышел на пенсию и стал гораздо спокойнее, безопаснее и дороже. Такая Вена хороша для горожан. Но то, что хорошо для горожан, не всегда хорошо для культуры. Безопасный мир более удобен, но менее интенсивен. Короче говоря, «this is the end» — поёт Джим Моррисон, пока Манхеттен покидает очередная икона его прошлого — уличный фотограф Клейтон Петерсон: «Не я покидаю Лоуэр Ист Сайт. Это он покидает меня». Дэниель Левин, снявший про Петерсона документалку, объясняет, что «город стал территорией денег, благосостояния и стерильного жилья, и это не то, что традиционно делало его интересным».
Я попал сюда на закате, и сегодня питаюсь остатками роскоши: уплывающими в небыль оазисами жизни, где по-прежнему встречаются странные персонажи и атмосферные места. Два года снился мне один и тот же сон — будто я где угодно, но не в Нью-Йорке. Осознание этого неизменно приводило меня в такой ужас, что я просыпался среди ночи и с облегчением обнаруживал, что накуренные карибские дети по-прежнему катаются на великах за моим окном. Потом эти сны вдруг прекратились. Я привык к Нью-Йорку и понял, что праздник подходит к концу.
Сегодня, когда я стремлюсь покинуть этот город и продолжить путешествие, мне всё же хочется запомнить мой Нью-Йорк, его последние мгновения и взгляды. Я хочу увезти с собой нечто более осязаемое, чем сны и мокрое сердце. В этом месте и из этой потребности ко мне приходит понимание, что слова — это ловушки и топи. Они не отражают миров, но задают их в своих пределах. И это нормально. Однако если ты хочешь вонзить в реальность нож и вырезать кусок плоти, который будет служить порталом в любое место твоего мира — у визии нет конкурентов.
Вооружившись камерой, я гуляю по улицам Нью-Йорка и коллекционирую прощальные черепки. Я делаю это не только для себя. Мне хочется поделиться Нью-Йорком с друзьями. В частности, с тем миром, откуда я родом — миром, где похожие друг на друга люди ходят по похожим друг на друга улицам. Мне хочется отправить в Киев всех этих негров, геев и целующихся стариков из ночного сабвея. Все эти улицы, дома, машины. Хотя бы в виде фотографий — образ расширяет мир.
Если сложить все фото, когда-либо сделанные человеком, то мы получим новую планету, где все люди и эпохи существуют здесь и сейчас, одновременно. Фотографы создают реальность Франкенштейна: пусть сшитую из разных лоскутков, но общую визуальную территорию, позволяющую любому человеку отправиться в путешествие, вопреки пограничникам.
Не стоит слушать тех, кто говорит о жанрах и композиции, обороняя свою самопровозглашённую монополию на искусство. Всякий, кто берёт в руки камеру и ловит образ, так или иначе создаёт документ о себе и реальности. Твоя жизнь — это единственное ещё не записанное произведение. Каждый снимок — свидетельство готовности выразить себя; продукт сердца, дерзновеющего распахнуться, выскочить на свет и застучать.
Пусть не всякое сердце примечательно, всякий акт его обнажения — это момент освобождения из эмоционального плена, в который нас ввергает традиционное общество. Мысли о новизне и достоинстве каждого снимка — скорее страхи, призванные сдержать порывающийся импульс, затолкать тебя обратно в угол, из которого ты можешь быть «нормальным» и «полезным» гражданином.
Я в этом смысле совершенно не согласен с теми, кто сетует на водопад визуального шума, возникающий в результате того, что сделать снимок в современном мире может любой проходимец. Ведь это здорово, что может, и не важно, висеть ли ему после этого в MoMA или на стенке в деревеньке, откуда, стоит только бросить взгляд на кадр, можно будет переноситься в другие миры.
Плёнка или цифра, камера или просто мобильный телефон — всё это не имеет никакого значения. Важно только личное желание и чувство удовольствия от жизни. Если Нью-Йорк меня чему-то научил, то, пожалуй, именно этому.