Трое полисменов стоят в лучах солнца посреди сада и пялятся на кроны шелкового баобаба. Его плоды уже пустили мех, и опадают бородами на цветы. Кролик мечется в клетке, соседка исповедуется собаке, а я смотрю на голову Мартина, и мечтаю, чтобы баобаб ниспослал один из своих фруктов ему на череп. Просыпаясь каждое утро от проклятий, которыми Мартин осыпает свой ремонт, я заработал право желать ему смерти. Наблюдая за ним из-за пальм, я завтракаю малиной, и представляю брызг рубиновых осколков, тело на траве; в конце концов – объятья тишины... Мартин отрыгивает и продолжает заколачивать гвозди. К полудню брань утихает – её сменяет женский смех, смех из ситкомов, смех накуренных мужчин, и следом – разговоры про еду и рак молочной железы. Теперь мне, пожалуй, известно, что происходит в голове шизофреника: как раз все эти звуки, хохоты и голоса. Зато в саду имеется растение-вампир: цветет и пахнет только по ночам, и когда пахнет – хочется к нему брести сквозь сон. Ну и ещё колибри для отрады – как огромные шмели, подлетают к окну, где висят и жужжат: так могли бы мурлыкать коты; не то птица, не то серебристая брошь.
Моя жизнь в этом кукольном королевстве подходит к концу. Но прежде, чем оказаться в корейском квартале, я попадаю в голливудские холмы, где нету тротуаров для прогулок – только тьма, и сытые покойники в бассейнах поедают солнце; по сторонам чернеют зубья вилл, ползут на холм тени садовников и домработниц. Меня заманила сюда Донателла, пообещав, что приготовит пиццу своими миланскими пальцами. И хотя я люблю попадать в чужие миры, мне стоило уделить большее внимание тому, как дёргается её правая ноздря.
Во вселенной не так много людей, в которых для меня ничего нет, но кокаинисты – всегда точно дыры в пространстве. Взволнованные и растерянные, они периодически возникают в моей жизни, и каждый раз – я в ужасе от их оловянных взглядов, как если вот смотрю в дрозда, а дрозд – в меня, и всё – тотальное дупло.
Хипстеры с лицами состарившихся детей – как и в Нью-Йорке, они живут здесь концлагерями по двадцать человек на квартиру, в районах, которые могут себе позволить лишь постольку, поскольку готовы спать по очереди на диване – “зато Голливуд”. Ну а где хипстер, там и мама. За "маму" здесь – морщинистая Бэлла. Old money в розовом пиджаке, она протягивает мне свою собачонку: "Это Миучча. Как Миучча Прада – девочка моя". "Мама" у хипстеров – всегда вампир при кошельке: в обмен на золото хочет боа из молодых, чтобы питаться их витальными парами.
Вязь бессмысленных лиц отражается в бокалах с оранжевыми коктейлями – их приготовил албанский гей Бесник. Днём он торгует сумочками, периодически рисует дождь из долларов для рекламы, но сейчас – достаёт из штанов конопатые ладони своего мужа, взбирается на стол, и превращается в карикатуру на свою сексуальную ориентацию. "Меня буквально тошнит от людей, которые не знают, как правильно открывать бутылку с шампанским". После третьего коктейля публика, впрочем, забывает об этикете, и начинает обмениваться историями про шоп-лифтинг. "Как-то раз я украл очки от Марка Джейкобса!". Тени в могильном мраке рукоплещут. "Потрясающе!", "Браво!", "Замечательно!". И тут же – снова в туалет, откуда возвращаются с пурпурными носами.
Я смотрю на Донателлу, и вижу как вместе с соплями по её подбородку стекают ломти кожи; спадают волосы, и остаётся голый чёрный череп: вот он подмигнул. Я – ошарашен, убегаю в сад – на самый край холма, где под Луной можно увидеть позолоченную плату города в долине: сыпь из огоньков. Мой взгляд вот-вот помчится птицей по холмам, зацепится за фонари и рухнет в мякоть Южного Централа. Прекрасное почти в моих руках, ещё только мгновение, как вдруг – вонзается мне в спину оклик: “Туалет есть в доме, Анатолий!”