Лос Анджелес происходит на трассах. Подобно стрелам Эрота, они пронзают город до самых недр его сухого сердца. Всё здесь охвачено жаждой. Случайный прохожий бросается к ранам Святого Себастьяна, но ничего из них не сочится. Сосцы покойника пусты. Стоя на фоне фонтана, представитель городской администрации сообщает, что запасов воды практически не осталось, и ангелы вот-вот обратятся в гадюк и варанов. Земля уже – как кожа кобры, мои губы – бумажные струпья. "Пользуйся помадкой, ниггер", – говорит Джанис, смазывая себя кокосовым маслом, которое делает её кожу чернее, чем взгляд цыгана. Иногда она просит меня вести себя с ней так, будто я – мёртвый северный князь: ко всему равнодушный, как если вампир или льдина; как если губы, распускающиеся цветком в чернилах спрута – это всего лишь губы. Её удовольствие, однако, не в холоде, но в созерцании моей неспособности быть холодным – всё для меня вокруг горит, и сам я от всего – в аффекте. Подчас мне кажется, что это я так обезумел, одичал, и, существуя вне каких-то чётких социальных схем, могу себе позволить пребывать в нескончаемом стихотворении. Я – чувственный люмпен под дождём из страстей и воплей. Как и всякий городской сумасшедший, я – нараспашку, ведь мне не нужно думать о том, что подумают соседи. "Как сделать так, чтобы оргазм никогда не заканчивался?" – спрашивает Джанис. "Нет удовольствия без смерти".
Солнце кипит и заливает собой трассу. Поток машин напоминает золотую кровь – железные лейкоциты мчатся по каменным венам, и всё вокруг – жарынь, янтарь. От солнца семени слепнут глаза, рты заполняет смог и атомы пустынь. Когда закончится вода, мы выпьем океан и перейдём на слёзы. Мы будем пить из птиц, потеть песком, валяться в кактусах и вечной тишине. Куда ни глянь – вселенная машин. Здесь человек – автозапчасть; водитель – просто порох в пуле.
Проглоченные скарабеем, мы скользим по илу LA River: среди товарных поездов, бетона и бомжей, подметающих свои палатки у сточных канав. С мостов нас вызирают совы. Сокол плещется в мутной воде. "Смотри, утку уносит течением!". И так до заката, пока мы не оказываемся на холмах, где Наташа встречает койота, а я съезжаю по горе на сапогах. Сырая рыба и ананасы, вода, как ртуть, и свежий хлеб – мы направляем камеры на горизонт, и видим – даль вибрирует, как жабры на ветру. Из грудной клетки прорастают паруса и мачты – знак очарованья.
Вокруг меня – оранж в объятьях горной синевы, заколотые пальмами ландшафты, жала на песке, и тени пум. Мы открываем окна и носы. Трасса в повидле шин, разметка пахнет кровью мотоцикла. Водитель любуется перстнем. Златовласка ласкает лабрадора. "Интрига в том, попадешь ли ты в интересное место, или превратишься в огненный шар из вечернего выпуска новостей". С этой мыслью капли машин летят по распахнутому крылу хайвэя. Дорожные знаки сообщают мне, что автомобиль – это свобода и смерть. Ещё он ветер, скорость и одиночество. Америка – это чувство, которое возникает на калифорнийских трассах.
Билли живёт на улице и щёлкает семечки рядом со своей тележкой из Wallmart. Красота его негритянских пальцев доводит меня до эпилептического припадка. Я следил за Билли несколько дней, пока, наконец, не решился сообщить ему, что он – топаз. "Я не хочу спать в бомжовках среди психопатов" – говорит Билли. "Когда я соберу достаточно денег, то свалю в Африку – мне хотелось бы найти своих родителей, узнать, есть ли у меня братья и сёстры, как они выглядят, чем занимаются...". Я же тем временем оглох, и ничего из этого не слышу. Все мои мысли только о том, как же прекрасен Билли с этими своими губами в подсолнечной шелухе. Студенческий бомбер на голое тело, ночная гладь вокруг пупка, сияние какао. Последний раз я так желал мужчину только в школе. Заросший мальчик из младшего класса – я догонял его, хватал, кружил, а он смеялся и твердел. Пусть же и Билли будет твердью мне. Я, впрочем, таю – Мистер Софти.
Закованные в аквариумы своих машин, ангелы общаются хлопками ресниц. Лета становится невыносимо много. Я скучаю о промозглости, которая наделяет чашку кофе смыслом. Мне снится лес, туман и щёки лесника. Мне хочется кутаться, а я – раздеваюсь, и мексиканец протягивает мне стакан клубничного лимонада.