Если полюбить непогоду, то природа будет сообщать тебе только хорошие новости. Сплошь хорошего, однако, тошнотворна. Калифорния мучит меня своей приторной жизнерадостностью. Под карамельными улыбками трещат от ужаса люди. Но небо-то синее, ухмыляется, – толком и погрустить не получается. Здесь, посреди вечного лета, мне становится ясно, что рай был выдуман мазохистом. Страшнее смерти только счастье. Всё в нём исполнилось, и потому не нуждается в рассказе. В счастье, как и в гробу, нет интриги. Счастливым можно быть только молча. А раз уж открываешь рот – значит страдаешь. Вот и я – это боль. Смотрю на свои мохнатые руки и в глазах у меня зеленеет – кажется, лес простирается: чаща – повсюду, и мох под ногами, от дыхания – пар образуется. Ну и где такое взять в Южной Кали? Разве что ночью, на заснеженном пике. Так-то здесь ничего не остаётся, кроме как становиться рептилоидом: перебегать из тени в тень с холодной кровью; быть красивым и равнодушным в очереди из таких же актёров.
Всё это время мне казалось, что люди, использующие понятие “рептилоид”, шутят, и только недавно до меня дошло, что НЕТ. Так я узнал, что "у гомосексуалистов рождаются крокодилы", и какую молитву полагается читать в таких случаях. Молитва меня не интересует – мне бы приворот… У меня ведь теперь перед глазами стоит мужчина, у которого отошли воды, и вот уже показывается кончик крокодильего хвоста. Мужчина – красивый, простой. У него дёргается веко, словно некая сила, которую он не может контролировать, флиртует со мной. Главное не перепутать оргазм с эпилепсией. Так я себе говорю, очаровываясь неврастеником.
Хочется, бывает, возразить, проснуть человека, рассмеяться с ним вместе над верой в то, что торчащий из задницы кончик крокодила способен кого-либо обесчеловечить. Однако отбирать у людей их глупость – жестоко. За что они тогда будут хвататься, когда реальность снова не поместится в предрассудки?
Видел, как бездомный превратился в собаку – стоял на площади и, вдруг, залаял на прохожих. Все шарахнулись, кто-то взвизгнул, и только девочка с синдромом Дауна заулыбалась – спешит к "псу", и вся сама – щенячья нежность. Родители в ужасе – тянут её назад, а она всё к нему да к нему. Напомнила мне мою соседку – кривая и горбатая, она передвигается по коридорам на четвереньках, мычит, стенает, воет по ночам. Я ей однажды улыбнулся, "Здравствуй" говорю, а она меня взяла и обняла – и тоже так нежно, как взбитые сливки. Семья сбежалась, извиняется, а я понять не могу за что – давно меня так не обнимал никто. Словно я не незнакомец, а роза. Я в ответ её горб обхватил, поглаживать начал, но тут уж все прогнали всех.
Жалко. И себя, и пса, и нежную эту горбунью. Даже фашистов. Хотя нет – фашистов, пожалуй, не жалко. Трудно сочувствовать тому, кто желает тебя уничтожить. Фашиста можно эстетизировать, наслаждаться его мундиром и начищенными сапогами, но с ним нельзя договориться. Всякий договор требует наличия другой стороны. Фашизм её исключает. Ничто в нём не желает перемен. Стоит похлопать его по плечу, как из его штанов вываливается якорь. А вместе с ним и тысяча объяснений, отчего в жизни всё – запрет. Тело не для радости – вот итог фашизма.
В зеркало смотришь – замечаешь, как из дальнего угла комнаты к тебе смерть подкрадывается, сразу становится ясно, что тело – оно для любви. Потому что заканчивается. И вот уже испуганный человек спешит либо в церковь, либо в спортзал, просит у бога отсрочки, про диеты читает. Но нет такой щели, куда бы не могла дотянуться коса. Как только в шуме ветра слышишь стук костей – всё, пакуй чемоданы. Цепляться за тело – без толку. Остаётся проживать его сполна – пока оно есть, чтобы потом не спрашивать себя: а зачем оно было?
Всё замечательно тем, что не вечно. Радость находит своё отражение в грусти, и лишь тогда существует. Непогода нужна, чтобы понимать – всё в порядке, это ещё не тот свет. Страшно ведь протянуть палец к небу и обнаружить, что это крышка гроба – скрестись в неё, пока воздух не кончится... жуть. А с другой стороны – именно потому, что жуть – мне есть, что терять, и, значит, любить. Калифорнийское лето убеждает меня в том, что зима обязательна. Без её холода не оценить тепла. Так же и с жизнью – свою ценность она обретает на фоне могилы.