Читая рассказ об изнасиловании пьяной 13-летней школьницы, я думаю о том, как патриархат повлиял на мою сексуальность и осознание себя мужчиной. Я не помню, чтобы гендерная идентичность когда-либо имела для меня значение. Мужчиной меня делал хуй – следовательно, быть мужчиной означало скорее принадлежность к биологическому полу, нежели соответствие неким социальным ролям. В моём детстве не было мужчин. И если бабушка ещё могла заделаться патриархом, – именно из её фронтового вокабуляра я почерпнул стилеобразующее для моей будущей карьеры словосочетание “хуй моржовый”, – то мама и сестра облучали меня исключительно “девичьей” чувственностью. Я был красивым, “как девочка”, и мне не нужно было рвать и метать, чтобы привлечь к себе внимание. Не был я и “хрупким очкариком” – скорее весёлым троечником, который догадался, что пошлыми шуточками можно получить всё то же самое, что и ударом хуя об асфальт. Короче, мои вводные способствовали тому, чтобы я не стал “настоящим мужчиной”.
Вероятно поэтому меня не интересует контроль, и я не люблю секс с элементами насилия: мне не хочется никого душить, шлёпать и подчинять. Ползать в латексе и облизывать унитаз я бы тоже не смог. Любовники, выполняющие функции матерей, кажутся мне зловещими. Я люблю, чтобы губы были похожи на раковые опухоли. Мне нравятся негры; люди лысые, как узники Освенцима, и длинноволосые, как утопленницы; “женственные” и “мальчиковатые”, скелеты и пышки. Абы не льдины.
Я понимаю красоту мужчин, но не чувствую к ним острого притяжения. Женщины волнуют меня гораздо сильнее. Желание отсосать чей-то хуй возникает во мне только в связи с тем, что гомосексуальность находится под запретом. Как и всякого выходца из христианства, меня заводит всё запрещённое. Но не объект запрета – сам запрет и его мучительное превозмогание. Это, несомненно, следствие травмы.
Мне не интересен секс с младенцами, лошадьми и мертвецами, но жизнь искрится, когда я обо всём этом думаю. Мне нравится думать о чём-то, о чём думать “нельзя” или “плохо”. По этой же причине я нахожу привлекательным секс в общественных местах. Вся моя борьба с консерватизмом построена на консервативном драйвере. И мне это не нравится. Я бы хотел освободить свою сексуальность от христианской механики. Я не хочу думать о сексе, глядя на анусы собак. Не хочу хотеть что-либо только потому, что это кого-то возмущает.
Романтика консервативной верности долгое время не позволяла мне исследовать мою сексуальность. Я чувствовал вину за свои желания и трясся от возбуждения, пытался отключиться, не думать, действовать по воле. Обычно это заканчивалось либо пьяной интоксикацией, либо защемлением спинного нерва. Мой хуй казался мне проклятием – демоном в образе впившегося в моё тело червя. И, всё же, я так и не осмелился пить бром, опасаясь, что это плохо скажется на моём искусстве.
Осознав, что на моём пути стоит патриархальная мораль, я бросился в объятия феминизма, но встретил там тех же людей, которых встречал в 90-е на воскресных собраниях “Свидетелей Иеговы”. Да, вместо Библии они трясли пиздой Юдифь Батлер, но легче от ещё одного сборища моралистов мне так и не стало. И та, и другая компашка твердили по-своему об одном: ебаться – плохо. Христианство заставляет меня чувствовать себя грешником, а феминизм – насильником. И я снова остаюсь один на один с желанием отпилить дьявольскую дудочку своего хуя.
Фотографируя девушек на улице, я замечаю их страх и понимаю, что он обоснован. В итоге, я просто никому не посылаю сексуальных сигналов, и никогда не действую первым. Складывается у меня только с хищными женщинами, которые меня сами берут, как дилдо с полки – только так я могу быть полностью уверен, что никого не изнасиловал. Меж тем, мне уже 32, а я до сих пор так и не выяснил, что же мне нравится в сексе, и кого по этому поводу звать на помощь – игривого горбуна или опытную старушку? Чем старше я становлюсь, тем более серьёзные отношения требуют люди моего поколения. Я ещё про письки, а они уже про дома и карьеры. Вероятно поэтому мне куда легче найти общий язык с теми, кто только вошёл в мир легального секса. Мы с ними об одном: всё зудит, а как почесать – неизвестно. Только у них всё впереди, а я уже покосившийся дядя, и потому мне легче просто никого не трогать и написать что-то красивое про лес.