1 / МЕЧТА
Трудно отыскать слово более пламенное, чем “революция”. Стоит его произнести – и сердце вспыхнуло, как сеновал. Будто это и не слово вовсе, а целое заклинание – всё в нём ухает, шипит, искрится. Революция – это и рёв, и Люцифер, и я. Но также – штопор и сверло; нечто, что ввинчивается в алые потроха эпохи. Революция! И время топнуло ногой. Революция! И вот уже мчится по городу огненная лошадь.
Всю свою юность я заваривал чай на слюне. Революция была для меня и музой, и пунктом назначения. Я не выдумывал её зов. Революция присутствовала в самом шуме времени. “Нечто грозное и даже опасное поднималось с большой глубины, словно жажда действия, глухое предысторическое беспокойство”, – пишет о таком времени Мандельштам. “Нечто грозное и даже опасное” не устрашает молодость – напротив, подобно первым раскатам грома, обещает веселье. Молодость желает вселенской драки, и не боится кровавых носов. Её будущее кажется бесконечным, а риск – бесплатным. Да и революция – это сквозняк: чёрт знает чем может продуть, но проветрит, – и славно. В царстве затхлых кадавров перемены перестают пугать своей неизвестностью – любой исход кажется более симпатичным, чем прозябание в сером градусе. “Надо поджечь. Что-то да выгорит”.
2 / РЕВОЛЮЦИЯ
Никогда ещё революция не была такой, какой виделась в румяных мечтах о себе. Её романтику глотал народный зверь. Нет, революция не являлась пантерой – скорее тараканом, из которого под софит жизни сыпались худшие, бесцветнейшие из людей. Там они обретали масштаб и воцарялись раковой луковицей. Вот же они теперь – шагают: прихехешники с лицами советских памятников, люди во всех отношениях маленькие. Отсутствие у них каких-либо выдающихся качеств и уж тем более талантов сопутствуется парадоксальной готовностью служить и управлять. Это служение-за-власть напоминает олимпиаду – чиполлины бегут марафон: кто громче стукнет себя в грудь и провизжит название страны...
Ничто так не удаётся народу, как соглашаться и клеймить. Отказываясь от личной ответственности, народ, тем не менее, предъявляет коллективные требования. Где же во всей этой истории поэты, хранящие совесть? Так вот же они – кивают с трибун, и уже даже готовы что-то запрещать. Желание подёргать развлекательный рычаг гильотины превозмогает сочувствие к откатывающимся от неё головам.
И вроде как всё верно, ведь революция должна сметать. Однако где же новый мир на месте пустоты? Увы, ползучие не грезят цеппелином. Семя их мёртвое, взгляды – мутные. Из-под останков красного песца встаёт оотека. Её недра ломятся от инициативных хлеборобов: селян не столько по происхождению, сколько по сути – их повидлу. Свобода им чужда, они на неё не способны. Их революция – это всегда проект лучшей тюрьмы. Бастилия возмущает их исключительно своими кадровыми назначениями – своим начальством. “Мы справимся лучше!”
Лавиной карликов – вот чем была революция. По-другому и быть не могло, ведь народный мятеж – это про массы, и, значит, про усреднённого человека. Самый отвратительный его представитель – не тот, который, собственно, душит (этот хотя бы открытая, честная сволочь), и не тот, кто из жижи прорвался во власть (его убожество не вызывает ничего, кроме брезгливости), но умеренный соглядатай: человек помалкивающий, отворачивающийся, человек “ничего страшного”. Ему революция не кажется кошмаром. Он не готов стрелять, но внутренне согласен с теми, кто готов. Ему могут быть не симпатичны их методы, но ему понятны их причины. И не хватает смелости признаться зеркалу, что он – это всё та же пасть, просто другие её зубы: пусть не кусающие, но пережовывающие.
3 / ВОЙНА
Подобно варлордам Либерии, победившая революция очарована смертью. Её обвешанные орденами и винтовками герои отражаются в своих противниках, и вот уже пьяны от штыка и гранаты. Доблесть для них живёт в убийстве. Как и общность. Любой произвол можно простить патриотической причиной. Любые возражения глохнут в шуме времени, его возне и неразберихе, криках из касок и мундиров. От разрастающихся флагов пухнет гордость, а вместе с ней и всякая вошь в своих глазах. Человеку мира здесь ничего не остаётся, кроме как салютировать танку. Либо бежать в леса и там жалеть себя перед лицом кукушки. А за спиной, меж тем, стоит кровавый дым, в землю посеяны надкусанные глотки. “Обороняющие нас людоеды заслужили парада!”. И все захлопали солдатским сапогам. Милое дело тут пинать кофейных интеллигентов за их болтовню и педерастию – предательское нежелание примкнуть к героической поножовщине. “Сомнение – это шайтан!”. Впрочем, о каком сомнении речь? Все сомнения не то сгинули, не то разбежались от народного кулака. Личность носит выраженный анти-государственный характер, и потому исключена. Ей на смену приходят “наши мальчики” – так, с нежностью, усреднённый человек называет марш своих рабов и убийц.
И, всё же, я по-прежнему влюблён в это слово. Революция! И застучало сердце. Революция! И глаза снова горят. Однако быстро меркнет в них этот огонь – из шума времени и пережитого прошлого возникает образ сумерек над скотобойней: по уши в грязи, пьяные мужики пытаются зарезать свинью, а та выскальзывает из рук и визжит, да так, что аж птицы взлетели над лесом.