“Меня зовут Харли. Как мотоцикл, – говорит стриптизёрша из Южного Централа. – Я бы хотела увидеться с тобой за рамками фотографий…”. Сказав это, она проводит синим ногтём по моей руке. А я не уверен, что “за рамками фотографий” что-то есть. Искусство для меня такая же конечность, как рука, которую сейчас гладит Харли – я не могу просто оставить её дома, позабыть. Мне не понятно, где кончается поэзия, и начинается бытовуха. “Со стриптизом такая же хуйня, красавчик”. Между искусством и стриптизом действительно много общего: и там, и там тебе приходится обнажаться перед незнакомцами. Однако жизнь стриптизёрши кажется мне более непосредственной, чем жизнь художника. Искусство превращает жизнь в объект наблюдения, и она от этого делается внешней, как бы дистанционной. Я не могу стать частью пейзажа. Даже тогда, когда участвую в происходящем, – всё предстаёт со стороны, будто картина на плоскости. И люди – не люди, а образы; их жизни скорее сюжеты, чем жизни. Не удивительно, что такое отношение к миру выносит меня за скобки бытия...
Харли меня пугает и притягивает. Её глаза при взгляде на меня горят, как динамит. От этих бенгальских огней я становлюсь мистиком, – этакой Блавацкой с загадочно прищуренным членом. Каким образом бестелесные, чисто метафизические чувства умудряются проникать на плотскую поверхность фотографии? Каковы физические свойства влюблённого блеска в глазах?
“Тебе нравится мой запах?”, спрашивает она, и я нюхаю татуировку розы на её руке. Харли пахнет как шесть ложек сахара, которые меня попросил добавить в чай беззубый бруклинский гостарбайтер. Эта сладость – про бедность, но к чёрту: да здравствует запах торта! В нём нет ничего утончённого, ничего возвышенного – он идёт напролом, и я завидую её смелости так пахнуть. Это честный, искренний запах.
Мне не стоит её нюхать – нельзя давать ей надежду. Ни для неё, ни для меня надежды нет. Подобно моряку, я везде временно, и жду сигнала – кажется, вот-вот загудит родной теплоход, и меня здесь не станет, я поплыву дальше, в ещё какое-то место, где буду ловить красоту в свой сачок. Мне нравится воздушность этого положения. Но это же положение не позволяет мне обрастать константами людей. Есть ли смысл заводить отношения, если завтра меня всё равно смоет волной?
Харли 19, её сыну – 3. “Папки нет. Папка сказал, что это не его, мол, мало ли с кем ты ебёшься, сучка. Ну и чёрт с ним. Сын у меня пиздатый, как астронавт”.
Похоже, у моего негативного притяжения к Харли имеется политический мотив. Мне дискомфортно от того, какая она. Я вижу в этом нечто классовое; нечто, чего не хочется иметь в себе. Пытаясь отретушировать её “imperfections”, я обнаруживаю, что с её лица невозможно убрать ни одной родинки. Без них её красота сама не своя. Ей к лицу каждый шрам, и так подходит этот сиплый, прокуренный смех, измятые долларовые купюры и татуировка с тараканом на зацелованной синяками ноге. Сэндвич с двадцатью видами мяса просто обязан капнуть ей на мини-юбку. Она – бычка из гетто. Но бычка с большим добрым сердцем: “Я вижу лучшее в людях. Даже тогда, когда они называют меня сучкой. Я, по крайней мере, весёлая сучка, и ни на кого зла не держу. Меня это не отравляет, шаришь?”.
Харли топит мою руку в своих волосах. “Ну как?”. “Как чаща леса”. И покраснел, как рубин. Однако это её не смущает. Чем более застенчивым я становлюсь, тем сильнее она распаляется, и тем страшнее мне от этого её пламени. Как бы далеко я не находился от родины, её последствия то и дело дают о себе знать в форме разнообразных паник и параличей. Незнакомцы посылают мне щедрые валентинки комплиментов, а я всё никак не привыкну к тому, что общество может быть дружелюбным. Русь во мне не даёт мне расслабиться – я всё жду, что за счастьем последует порка; кажется, будто стоит мне себя отпустить, и жизнь меня тут же накажет. Всё это повод для стихов. Моё искусство – это акт садомазохизма: чтобы порадовать, оно должно помучать. Чем больше я задыхаюсь, тем легче мне поётся.
“Кончай болтать, красавчик!”. Открыв десной банку клубничного пива, Харли протягивает её мне, и вот уже мои белки – клубничные, как эта банка. “Представь, – говорит, – что сейчас – это всё, что у нас есть; всё, что когда-либо между нами будет. По-моему самое время потрогать мою сиську”.