Лошадь выпускает в меня стрелу горячего воздуха. В ответ я глажу её шёлковые ноздри, и она одобрительно облизывает мою ладонь. “Я же говорил, что они, как собаки”, – улыбается конюх. Его зовут Пабло, а лошадь – Киткат. И он, и лошадь здесь – для белого богатого ребёнка. Что, впрочем, не мешает мне посещать эти конюшни и беспардонно гладить конские носы. “Если толкаются – не отступай, настаивай на ласке. Животное должно знать, кто главный. Если отступишь – считай, проиграл: животное запомнит твою слабость и впредь будет вести себя с тобой, как с навозом. Так что не ссы – you can grab them by the pussy”. Пабло ржёт, как Киткат. Под напором смеха катаракта в его глазу превращается в пузырь надутой жвачки, а я, вдруг, вспоминаю маму: мама стоит на кухне, чистит рыбу, достаёт из её живота плавательные пузыри, и даёт мне их лопнуть; я – счастлив. На следующий день всё иначе: приветливых наездниц и конюхов сменили бледные тени с перепуганными лицами. Со мной никто больше не хочет говорить. Я – чужак под надзором подозрительного сообщества. “Что стряслось?”, – спрашиваю я у Пабло, но и он отводит глаза. Повсюду плачут дети в бриллиантовых шлемах. Инструктор Йетта утешительно гладит их по всхлипывающим спинам. “Иногда мы теряем наших друзей”. В конце концов, я узнаю, – беда: ночью кто-то проник на конюшни, вывел Китката из стойла, привязал к столбу и забил до смерти. Всё это – среди позолоченных садовых гномов Южной Пасадины.
На входе в стойло Китката – алтарь из цветов. Какой же должна быть ярость, чтобы забить до смерти такое большое животное? Как сильно и как долго нужно бить? Я представляю ночь и тень, крики Китката, тонущие в ушах остальных лошадей: крики всё более обессиленные, глухие, уже и не крики, а так – рывки дыхания, захлёбы, шипы, сопы. И тишина... Каково это быть этим зверем – связанным, беспомощным и забитым до смерти без какой-либо на то причины? А с другой стороны – разве это вопрос? Разве не то же самое творится в жизнях большинства из нас? Связанные обстоятельствами, беспомощные против власти, мы кричим от ударов судьбы, и так до рассвета, в котором нас уже не оказывается.
От этих мыслей я теряю сон; ночь становится зимней, мир – жутким. Я борюсь с одеялом и думаю о том, что единственный способ выжить – это пятиться от строп: бежать из общества, семьи, работы, стойла, – тем самым лишать себя ближнего, становиться свободным. Не только от его власти, но и от его теплоты. Сквозь темноту, словно сова, кричит Киткат. Ночь всё гуще – рассвет не спешит наступать. Пабло плюёт мне под сапог горячим озерцом – я замечаю в слюне пучок сена: озерцо изумрудное, сапог – коралловый; хочется надеть свитер, согреться веником человеческих рук, доказать, что эти руки способны не только указывать и душить. “Всё, хватит, проваливай отсюда, русский гринго”, а я ему: “О, Пабло, милый Пабло, одиночество – бесконечно”.