Политически решающий вопрос частной собственности не так однозначен, как идеологии, которые на него отвечают. Если вы спросите меня, готов ли я отдать свою камеру первому встречному, то я вам признаюсь, что нет. И, в этом смысле, не бывать мне коммунистом. Но и капиталист из меня не ахти: спросите, выступаю ли я за мораторий на землю, предотвращающий возможность скупать и огораживать просторы национальных парков, и вы узнаете, что да. Эти ответы настолько же противоречат друг другу, насколько и уживаются в рамках одного человека – горлум с камерой и красное знамя, желающее раскулачить Беверли Хиллз, образует шизоидную целину моего политического индивида. Ни моё “да”, ни моё “нет” не ставит точку в полемике, но обнажает очевидность – если бы у кого-либо из нас имелось решение, мы бы им уже воспользовались. Ну а так – остаётся блуждать. Ориентироваться в этих туманах можно только по нюху. Нюх этот может ошибаться, и подчас заводить не туда, но искать – это также теряться. Мы более не можем рассуждать о либеральной демократии в понятиях “меньшего зла” и “наилучшего, что у нас есть” – она попросту не работает, и потому нам неизбежно предстоит пересесть в какой-нибудь другой вагон. Трамписты с апельсиновыми лицами не убеждают меня вскинуть руку в салют Беллами.
Левая идея привлекает меня не столько в качестве решения, сколько в качестве дерзновения, и того мыслительного пространства, которое вокруг него возникает. Я вижу за этой идеей не формулу счастья, но моральный императив. Утопии – это горизонты. Сегодня, когда, с одной стороны, мы слышим призыв запереться от всех чужаков в сновидении о былом величии, а с другой – стать машинами, ведомыми расчётом, сопротивление мечтой обретает новую ценность. Чем актуальней право, тем актуальней лево.
Я не разделяю надменного фыркания в отношении идеализма, мол, всё это пустые порывы и благие намерения. Кто справляется? Человек или калькулятор? Порывы и намерения задают вектор общественного движения. Из метафизики порывов и намерений нарождается политика и повседневность. Если отбросить какой-либо моральный ангажемент, то капитализм прав – сильный ест слабого. Таково, в конце концов, содержание эволюции. Однако человек – это не просто лошадка. Его проект не сводится к биологическому факту. Асоциальная, сугубо дарвинистская природа капитализма не соответствует нашей социальной натуре. Не для того мы строим города, чтобы оставаться всего лишь зверьём, карабкающимся друг через друга по пищевой цепи. Видеть перед собой нечто большее, чем ландшафт и плоть, – не просто считывать объективную реальность, но и разукрашивать её гирляндами образов, которые служат нам звёздами на пути к превращению в нечто дальнейшее – это и есть гуманизм.
Дело не в красном знамени, а мотиве, который принимает различные исторические формы, но означает всегда одно – человек: порыв сделаться меньшим чудовищем, выбраться из пещеры бесконечного насилия и эксплуатации, – договориться. Былые осечки этого порыва должны обучать, но не останавливать само стремление к функциональному гуманистическому обществу. Отвергая такое стремление, позволив убедить в себя в том, что жизнь сводится к дарвинизму, мы отвергаем себя как мечту, и остаёмся только зверушкой. И ОК – разве зверь чем-то плох? Но тогда не нужны города – только лес и вытьё на луну.