Красные волосы Одры падают в чай. Без макияжа её кожа, как лаваш. Но именно теперь, – без макияжа, – Одра мне симпатична. Все наши с ней минувшие разы она играла роль японской лолиты. Её бесконечное счастье казалось фальшивым. Теперь же она сидит передо мной ожившая, настоящая. Я ловлю себя на том, что истосковался по голому лицу: краснеющему, пористому, несовершенному. Повседневные лица хмурятся нарисованными ресницами. Их зачастую невозможно разглядеть под слоем пудр и телефонных фильтров. Голое лицо – это редкость. И потому ты рад его видеть: ты соскучился. Вы вместе сейчас умираете. У вас обоих на лицах есть признаки смерти. Смерть вас сближает. Замечая её друг в друге, вы проникаетесь эмпатией. И хотя в макияже нет ничего плохого, – он обладает иной, культурной красотой, – важно не утрачивать связи с сырой телесностью.
Мы говорим о козьих глазах и невидимых женщинах Токио. С каждой минутой Одра всё больше распахивается. Мои слова кажутся мне птичьей песней: я не творю смысла, я издаю чуждые мне звуки, которые она с какой-то стати понимает, и, в конце концов, обнажается посреди кофейни. Нет больше стен, культурных рубежей – мы, наконец-то, зверь и зверь: нам не нужны слова, чтобы общаться.
На прощание, будто бы между тем, она говорит, что родилась в культе. Её отец был местным божеством – все называли его Просветлённый. “Но на меня его херь не действовала. В 16 я убежала из дома. Сейчас работаю в японском магазине. Мой босс собирается меня уволить. Он узнал, что у меня есть и другая работа – я снимаюсь для нишевого порно-сайта, посвящённого кавайи-девушкам, которые обмазываются разноцветными тортами. Это привело его в ярость. Он отказывается смотреть мне в глаза, ходит, сопит и сжимает лица плюшевых лам, которыми мы торгуем...”.
Представляя себя человеком, которого заводит вид обмазанных тортами голых тел, я обнаруживаю себя на другом конце Маленького Токио. Ни Одры, ни звёзд не видать – над головой горят бумажные шары китайских фонарей. Я не помню, как здесь оказался, и это убеждает меня в том, что Лос Анджелес мне только снится. Вон тот старик, играющий на ксилофоне – реален ли он? Реальна ли женщина, которая кормит арбузом своего голубоглазого хаски, или ребёнок, путешествующий в метро с двумя ящерицами на груди? События, достойные того, чтобы стать воспоминаниями; люди, потрясающие своими причудами – всего этого здесь так много, что я невольно начинаю сомневаться в этом городе, воспринимать его плодом своего воображения.
“Любовь”, представляется девушка в меховой шапке, напоминающей отрубленную голову яка. В её глазах горит свеча шизофрении. В этой стране только безумцы сразу говорят по сути. Нормальный человек предпочитает говорить о чём угодно, – погоде, еде, сериалах, – только бы не о себе. Он боится быть разоблачённым, утратить статус, не понравиться. Да и, в конце концов, для разговоров о себе есть психотерапевт. Безумцы, напротив, – сразу нараспашку. Вот и Любовь не тратит времени на basic conversation – распахивается и пахнет гибискусом.
“Я родилась в полигамной семье. У моего отца было пять жён. В 12 я проколола уши, в 14 мне прострелили грудь стрелой. Я долгое время работала моделью в крупном агентстве, но потом послала всё на хуй. Сейчас пишу индустриальную музыку, ненавижу капитализм, являюсь членом анти-военной лиги, и хочу содрать с себя эту одежду. Одежда меня будто пристыживает. Я не хочу её носить. Мне надоело быть рабом. Я люблю секс и хочу жить вечно”.
Говоря это, Любовь ласкает меня посреди площади. Вид взволнованных прохожих впервые не приносит мне удовольствия. Мне нравятся прикосновения Любви, но не чужие взгляды. Я не хочу их развлекать. “Пусть смотрят. Им полезно смотреть. Они хотят того же, но боятся”, – говорит Любовь, и её рука сжимает моё бедро, словно буханку хлеба. “Знаешь как называется моя группа? “Превосходная конча”. Мы как раз заканчиваем наш дебютный альбом “Кармасутра”. Дашь подержаться за хуй?”
Как только я решаюсь расстаться с более невозможным городом, всё в нём для меня обостряется – я чувствую сильнее на прощанье. Будто надвигающееся расставание, – сама смерть, – подхлёстывает меня допивать последние моменты в угаре; сгорать в них, и обнаруживать себя в каком-нибудь следующем месте. Ну а пока друзья Любви являются из ниоткуда, и начинают облизывать мои уши. Я не знаю их имён. Я чувствую себя деревом, к стволу которого присосались дождевые слизни. “Приходи к нам на склад. Мы там танцуем, а потом целуемся”. Целуя меня, Любовь становится мягкой, как воздушные массы. Я не понимаю, что происходит, и кто все эти люди, но не могу отказать удивительному. Мне неловко, но интересно. “Пусть происходит”, думаю.