Культура, сумевшая выбраться из сугроба и зверства, производит такое общество, где вежливость и взаимоуважение не являются приятной неожиданностью. Это скорее хамство и грубость экзоты. В развитой повседневности реакция на них будет такой же, как на трансгендера в советском трамвае. У меня с этим сложности... Я привыкаю к ласкам калифорнийского солнца: самой возможности попуститься, расслабиться – знать, что ближний не станет кидаться на меня, как отчаянная нерпа; что выдохнуть можно, и цивилизованный мегаполис – это более-менее не долина людоедов. Вокруг меня кружатся клубни психопатов – поскольку гуманизм не предполагает насильственной госпитализации, Америка ставит им диагноз и вышвыривает на улицы Лос Анджелеса. Там они закатывают глаза, высовывают языки и общаются с призраками. Там я гоняюсь со своей камерой за солнечными зайчиками, притаившимися в пене на их запёкшихся губах. Стоит мне оказаться в их личном пространстве, и здешние безумцы прекращают ругаться с зазеркальем, говорят “экскьюзми” и, отойдя в сторонку, возобновляют телемост. Вот и гопники Южного Централа тоже зайки – приглашая меня на свои подпольные соревнования по уличному дрифту, они выдают классический нарратив выпускника либерального колледжа, мол, “you are welcome, вне зависимости от пола, расы и банды”. То есть, существует некий культурный минимум, та базовая планка, с которой в этом обществе начинаются отношения между людьми, даже если эти люди принадлежат к нищим и криминализированным слоям населения.
Меня этот тотальный “найс” пугает – пугает, как и всякого, кто прибыл из мест, где мягкость считается слабостью, а вежливость – тем способом, с помощью которого хлюпики упрашивают “настоящих мужчин” не отрывать им их интеллигентские уши. Мне страшно от воздействия, которое оказывает Америка на толщину моей кожи. Я замечаю, что вещи, на которые я раньше не обращал внимания, дают теперь повод расстроиться – я становлюсь ранимым, жидкокристаллическим. Речь о пустяках: грубый продавец, подрезавший водитель, неприветливый взгляд – и вот уже сердце поскрипывает, норовит всхлипнуть. Культура, сумевшая выбраться из сугроба и зверства, превращает меня в то, что в мире каменных псов зовётся “неженкой”.
С одной стороны, это “фу”. С другой – становиться неженкой в мирной среде – это вполне естественно. В конце концов, никто из нас не счастлив провести свою жизнь в боевой стойке, с нахохлившейся шерстью и прелым загривком. Таращить глаза, рычать на прохожих — всё это и правда утомительно. Однако я, — человек из суровой широты, — знаю, что мир не без злобных людей, и тебе подчас приходится включать суку: не я – так меня, не мы – так они. И понеслась свора по дворам...
Меж тем, сука и кнопка её активации – это и есть то самое дикарство, от которого необходимо избавиться, чтобы мочь оказаться в мире людей без шерсти. Страх, возникающий во мне при столкновении с потребностью сложить клыки на полку – это тот же страх, который не даёт ким чен ирам отказаться от ядерных ким ир сенов, а русскому царю – от подарочной упаковки граждан в автозак. В этом страхе есть что-то пещерное, какая-то недоразвитость.
Цивилизация предполагает доверие. Ради неё, пожалуй, можно и рискнуть. И если раньше мне казалось, что отказ от бивней является укрощением человека, то сегодня я понимаю, что для обеззубливания требуется недюжая смелость.