Раса никогда не была частью моей идентичности. Не была она и просто частью моей жизни. Живя в Украине, я, конечно, знал, что на свете бывают и чёрные люди. Но моя страна, населённая преимущественно славянами, никогда не сознавалась мною именно “белой”. Бывало, мы спорили о том, кто из нас больший украинец, но эти споры не имели расового измерения. Как и не имела его украинская история под сапогом разных империй. Украинцы не занимались похищением людей из Африки, и не держали рабов – они сами были рабами. В общем, чему-чему, а расизму в нас было как-то неоткуда взяться – ненавидим мы обычно по разным другим поводам. Вот почему я не могу передать тот вес, который занимает раса в американском обществе. Чтобы его на себе ощутить, необходимо пережить опыт этой повседневности. Можно ещё триста раз перечислить все те ужасы, с которыми сталкивался и продолжает сталкиваться чёрный человек в Соединённых Штатах. Но это всё равно не объяснит расу как скрепы американской жизни, – тот эпицентр, вокруг которого возникает само это общество. Объяснить его рационально невозможно, как и то, почему люди с карими глазами заслуживают иного отношения, чем люди с глазами, скажем, голубого цвета. Как и всякий консервативный вздор, расизм иррационален. Поэтому давайте просто примем тот факт, что люди в массе своей дебильны, и основываются в своих отношениях к чему-либо на основании сомнительной хуйни из прошлого. Большинство из них не объяснят вам, почему чёрные люди “хуже” белых – они просто так думают, их этому научили.
В Америке такое научение стало общественным дизайном. Расизм здесь – это не просто какой-то экзотический селюк в метро, который называет вас “нигером”. Это то, как работает система – школа, полиция, работодатель. Куда бы ты ни пошёл, и чтобы ты не делал, раса всегда предваряет твою личность. В призме расы возникают классы, строятся политические и экономические, профессиональные и личные отношения. Раса – это ты, и века общего опыта, который объединяет тебя с другими такими же, как ты. У ямайцев по этому поводу есть иллюстративное понятие I&I, то есть “Я и Я”, которое обозначает в разговоре тебя и твоего друга. Это мощнейшая расовая коллективность, – нечто, что в сто крат больше, чем нация, некое наднациональное, надязыковое, общепланетарное, внеклассовое родство; родство, которое прошито в саму твою биологию; заговор крови. Понятие “брата” здесь всегда содержит в себе буквально религиозный пафос.
Поэтому когда я говорю Адэ или Джанис, что хорошо бы нам всем забить на цвет кожи, и “просто быть людьми”, они либо переводят тему, либо просят меня сходить на хуй на несколько дней. Не потому, что у них нет мозгов для того, чтобы понять, что все мы, в конце концов, люди. Но потому, что “ты, блядь, себе даже не представляешь как отличается наш опыт и понимание этого вопроса”.
Отбирая у моих подруг расу, я не только лишаю их хребта, на котором держится их мир, но и утверждаю “расовую слепоту” – институт, с помощью которого диктатура белого превосходства эффективно закрывает глаза американского общества на своё систематическое насилие в отношении чёрных людей. Сказать чёрному человеку в Америке, чтобы он не обращал внимания на расу – это всё равно, что сказать еврею в нацистской Германии не обращать внимания на своё еврейство. Газовые камеры не были созданы для “людей". Они были созданы для “жидов”. Из осмысления газовой камеры невозможно убрать этого обстоятельства. С расой в Америке – та же хуйня.
У меня от этого опускаются руки. Правда американского общества заключается в том, что расисты здесь все. Пусть мы и не вправе ставить знак равенства между белыми расистами у власти, и чёрными расистами, которых они угнетают, но сама по себе тотальность расизма, и его чудовищная суть от этого не меняются.
Вот почему мне так больно, когда организаторы митинга за освобождение чёрных трансгендеров запрещают мне снимать на своём мероприятии, потому что я – белый. “Я не белый. Я – Анатолий”, – говорю им я, показывая сотни чёрных портретов, которые снял за годы своей жизни в Америке. Но я словно невидимый. Я – раса и “тот белый парень”. “Меня не определяет цвет моей кожи”, – говорю я из зазеркалья. “Здесь не место защищать свою белизну, сэр”. Вот и поговорили.
Как бы истово я не тянулся к людям, чей протест я пришёл поддержать, они видят снеговика, который издаёт какие-то странные звуки из под морковки.
“Я хочу, чтобы вы видели во мне человека, а не мою расу”. “Я вижу-вижу, парень, да только если сейчас приедут менты, они тебя не тронут, а нас начнут паковать. Ты можешь говоришь сколько угодно о том, что раса не имеет значения. Но она имеет значение в этой стране, и по всему миру. Все мы люди, ага. Но ты – белый, а я – чёрная. И решение паковать или не паковать будет решаться по этому принципу”.
Таким образом, расизм является Уроборосом: мы не можем быть “расово слепыми”, закрывая глаза на репрессии, которым подвергаются чёрные люди, и в тот же миг, оставаясь расово сознательными, мы сохраняем расистские водоразделы. То есть, и в том, и в другом случае расизм побеждает. Выхода из этого я не вижу. Разве что уйти в лес, и надеяться, что олени и совы чхать хотели на цвет твоей кожи.