“Рай он тут, на земле, и рассеян повсюду”, – говорит Иосиф. Мы торчим на Бродвее – наблюдаем за потоком хромых и одутловатых. Нет им конца и края: целая гуща грязных рук в браслетах и перстнях – течёт, заполняет собой тротуары; куда не ткни – таращится безумный глаз. Иосиф замечает что-то в недрах этого тёплого месива, бросается ему под ноги, возвращается с крышкой из-под йогурта, и слизывает с неё блестящие остатки. “Мы с тобой пиздец похожи”, – говорит. Нищие здесь – на стиле: золото не настоящее, цепь – настоящая. Вот и Эрика признаётся, что жизнь сидит у неё на груди ожиревшим суккубом: “Я вишу 65 тысяч за универ. Плачу каждый месяц, но этого еле хватает, чтобы покрывать процент. В итоге, башляешь, а долг остаётся на месте. Иногда подрастает. Если я перестану работать, меня просто разберут на запчасти”.
От этих слов во мне шевелится что-то марксистское. Я вижу кровь на шестерёнках окружающей меня красоты, и, всё же, продолжаю дышать американским воздухом. Со временем запах палёных костей начинает отдавать орехом. Как Адэ. Как Жозэ. Как Мозэль, и все прочие негры, в которых светит мне моя полярная звезда.
– Что тебя привлекает в чёрных девушках?
– Да ладно, мне нравятся разные люди.
– Чувак, у тебя на фото – сплошные чёрные чики...
– Ну блин, я не знаю... просто язык у тебя ослепительный. Брызги душа в тебя не просачиваются – так и замирают на твоих волосах, словно упавшие звёзды. Потом смотри – ты вспотела, но не выглядишь скользко. Свет в тебе тонет, возвращается мягким. Я смотрю на тебя, и знаю, что сердце моё стучит, хоть ты и лесба. А раз стучит – какая тут ещё нужна причина?
Каждое воскресенье Эрика отправится в “клуб общения”: “Там собираются разные люди. Мы садимся в круг и говорим о чём угодно”. Я киваю, но в действительности эта сторона американской жизни меня высаживает: Одиночество? Иди на собрание незнакомцев, которым не с кем поговорить. Хандра? Ешь антидепрессанты из банки радостного цвета. Проблемы в личной жизни? Вот тебе семейный психолог. Во всём этом есть что-то механическое, машинное. Возможно, подобные сервисы являются прямым следствием прогресса, но как по мне так лучше молча зырить в дождь, чем глотать пилюли счастья.
– Почему я должен спрашивать разрешения у владельца собаки, если мне хочется её ласкать? Она сама ко мне бежит. Значит сама хочет ласки. При чём тут хозяин?
– Хозяин на нервах. Если его тяпка тебя цапнет, ты можешь его засудить, развести на бабло, отобрать его чёртову собаку, да что угодно. Я своего Тейлора тоже не даю никому гладить.
Мышление судом, баблом и институциями – это то, что отличает местных от всех прочих, кто хоть и здесь, но кружится в вихре смутного, – между ночью и бездной.
Никто здесь так не презирает нищих, как сами нищие. Быть бедным тут стыдно. Как если на носу вырос бубон, и свисает теперь курам на смех. Джессика, например, так прямо и говорит: “Ничто меня так не пугает, как угроза проснуться без денег”.
Эрику пугает другое: “Больше всего на свете я боюсь драки с бомжом. Я просто не знаю, как себя вести. Со мной это однажды случилось! На меня набросилась какая-то безумная старуха, изошлась пузырями, начала сдирать с меня одежду, а я только и могу, что ускорять шаг, повторять сорри. У меня уже сиськи висят из порванной рубашки, а я всё равно не могу дать сдачи бомжу, ему и так хуёво, и он, кстати, тоже может меня засудить. В общем, советую держаться от них подальше.”
Иосиф всё это слушает, хохочет и, в конце концов, блюёт на асфальт. “Ничё-ничё”, – говорит, вытираясь. “Не помер! Умирают только те, кому это приспичило.” Солнце садится в его розовую лужу, мимо нас проплывает Латриша – вся такая нарядная, с сиськами и кадыком. “Хотите питбуля, пацаны? А минет?”.