Когда я зол, то красен, как ожоги. Так ещё красен пионер и хуй собачий. Во все прочие моменты смерть лижет мой порог холодным языком, и я упрощаюсь до летнего луга – сопротивляюсь уже не одному проценту, а осени с её распахнутой глоткой цвета тыквы. Политика моего существа сводится к элементарному мотто: всё теплокровное нуждается в поцелуях.
Воздействие поцелуя объясняет его ценность: нет лучшего способа столкнуть одиночество в пропасть, и почувствовать себя живым на тёплой мякоти другого существа. Если в сексе ещё присутствует какая-то хозяйственность, – отголосок его первичной, репродуктивной функции, – то поцелуй вообще никак не связан с механикой зверя. В нём нет ни смысла, ни умысла. Он голый, расточительный и щедрый. Порыв к близости он выражает куда убедительнее, чем автоматика гениталий. Хуй ещё может твориться без сердца, но губы без сердца вообще ни на что не способны — вот разве что помогают картофелю не выпадать на скатерть...
Я думаю об этом, наблюдая за тем как чернильное пятно ночи расползается по небу над корейским кварталом. Вместо того, чтобы гаснуть под напором сумерек, цветы только пуще краснеют. Таково парадоксальное умение темноты: сгущаясь, она подчёркивает то последнее, что нею ещё не затронуто – highlights: анклавы света на гибнущем дне. Тут можно разглядеть какой-то оптимизм, некое, я бы даже сказал, обещание – как человеку с его внутренней ночью, так и обществу, чья ночь кажется беспросветной.
Мы тянемся к свету, как фикусы, и прячемся от ночи в свете ламп, тёплых домах, под солнцами фонарей. Меж тем, жизнь не сводится к свету, и продолжается во тьме: глаза пантер зажигаются фосфором, и ветер, – бесшумный, словно полёт совы, – терзает миллионы невидимых жизней. Ночь пронизана токами, соками, воплями, рыками. Лошадь тоже не видать, но сила её бегущего тела содрогает тьму, хлещет её гривой, как спину раба. Чувствует ли копыто, что земля после дня остывает? Так или иначе, нам "важно знать ночь", быть способными впадать в неё, и находить удовольствие в её горьких деяниях.
Как это связано с поцелуем? Так же, как эти раскрасневшиеся от ночи тюльпаны связаны с тобой. Их эта красность ведь тоже творится в момент расставания. Мы принимаем его неизбежность с тревожным смирением. Это смирение не мешает мне гулять в пустоте ночных улиц и переживать твоё отсутствие. Оно заполняет собой аллеи и парки. Им становится сам этот город. Повсюду здесь шлейфы и воспоминания. В конце концов, гаснут и тюльпаны. Ночь делается густой, почти непроходимой. Я от этого в ужасе, но уже догадываюсь, что и этот ужас – часть нашего удовольствия. Умирая, мы превращаемся в кубики сахара.