1
Легче поверить в бога, чем в эстетику детства – все эти розово-голубые комнаты, дутые буковки, пушистые штучки, зайчишки, смешинки, и даже какашки, как будто не пахнут. Всё яркое и конфетное; словно бисквиты, мягкие ковры, бантики кукол, рожицы зверят – тут и печенька рада утопиться в молоке; всюду кремовый свет, улыбаются радуги, птички, лошадки; и папа – мохнатые руки, – и мама – уютная юбка. Всё это очень мило, но с какой стати? Разве детство – такое?
Бывают очевидно трагичные детства – в условиях войны, болезни, нищеты или отчима с расстёгнутой ширинкой. Люди, выросшие в таких детствах, никогда не принадлежали миру из магазина игрушек. Но ведь и более обыденные детства – те, что без совращений и побоев, – бесконечно далеки от мира фей на пони.
Детство не исключает леденцов, но и не сводится к ним. В нём существуют целые пласты переживаний, которые почему-то вытесняются из репертуара новогодних утренников. Между детством и образом детства пролегает пропасть. Это связано с тем, что в детстве, помимо говорящих котиков, есть нечто настолько сложное и в эмоциональном отношении изнурительное, что нам приходится выдумывать себе альтернативную вселенную детства – этакое обезжиренное мимими. Им мы зашториваемся от извержения вулкана, коим является заря человека.
2
Всё начинается с деревьев и людей, которые неотличимы от деревьев. Жизнь происходит над тобой – в мире свисающих ладоней, под коленкой. В сгустке плоти мелькает существо – требовательное, равнодушное, перепуганное, само себе непонятное. Его початок устремляется быть всем, и заполнять собою всё.
Плод растёт, раздувая мать изнутри, чтобы, в конце концов, порвать её пизду, и брякнуться наружу, – сосать сиську пока та не иссякнет, превратившись из булочки в шланг. Тут же обосраться, и быть при этом миленьким. Трудно не заподозрить в ребёнке паразита. Жнец материнских мечт, палач её амбиций, деспот, он не просит, а требует: "Корми! Люби!". И всё немедленно, сейчас же.
К счастью для всех нас, любовь матери бесконечна. Только поэтому она тебя не задушила. Отцам душить легче. Но ещё легче – просто убежать от этой орущей точки в пространстве, переждать её первые ночи, и быть отцом позже – когда уже на мясе вырос рот, и этот рот способен говорить, а ухо слышать: "Извини".
3
Пора бесправия и замешательства. Две тысячи нервных срывов, и это ещё только третий класс. Всё значительно, вселенски, и, в одночасье, ерунда, но от злости я ломаю карандаш, разбиваю икону, и тру большим пальцем о ладошку, чтобы успокоиться. Не получается – выебал куклу. Спешу под машину, чтобы посмотреть, как у всех этих обожающих меня женщин выскочат глаза из черепов. Чего хотят все эти мужчины от мамы? Каждому из них предстоит сгинуть в моём гневе и ужасе. Мама должна остаться одинокой навсегда: ты – моя, а я – твой.
Стая ворон летит по северному небу. Зима густая, синяя, как отмороженные ноги. Под всем этим с горок съезжают бурые шубки. Шмыгают носы, языки слизывают сопли. Из рукавов, словно повешенные, свисают варежки на резинке. Тут же и острые санки – опасные бритвы. Ими перерезана глотка горизонта. От того он и кровоточит на закате. "Что это?", – спрашиваю я у сестры. "Конфеты", – говорит она, и прячет их в лифчик. Брат ныряет, и не возвращается. Друг притворяется женщиной, и мы играем до тех пор, пока не знаем, что делать дальше. Из детства, словно из лица, поражённого осколочной гранатой, торчат слова, которым больше нету места в жизни: училка, столовка, видик, халабуда...
Среди детей не бывает людей. Мы зверьки — милые и жестокие. Наши шутки превращаются в драки, а драки в поцелуи. В это со всех сторон лезут взрослые руки — запретить, и приласкать за послушание. Стратегия выживания одна — кучковаться и не высовываться. Если наоборот, то война. Я выбираю войну. Мальчики пахнут раздевалкой. Девочки сахаром. У мальчиков всё до крови. У девочек – до пепла, под корень. Так, по крайней мере, в моём детстве. "А ты из какого двора?", "Гони лавэ!", "Дай пошпилять, а то буду мешать", "Лох?".
На одноклассницах распускаются сиськи. Из одноклассников растут мохнатые лобки. А я в ужасе – всё у меня ещё голое, как в детском порно. Мальчишки пердят и отрыгивают. Я стесняюсь быть мальчишкой. Меня вырастили девчонки, – с ними и вожусь. Дорога к юбке проходит по долине анкет. "Кого ты любишь в пятом Бэ?". Ответ всегда и по сей день единственный – тебя. Он работает до тех пор, пока у девчонок не начинает капать кровь из школьной формы. Апокалипсис! Весь женский фонд тут же отходит к старшеклассникам. Кто-то даже якшается с дядькой. "Он же старый!", – говоришь ты, не понимая, что дочери навеки в сговоре с отцами. Хорошо хоть Санёк не против быть Катькой...
В коридорах – шепот учительской моли. Директриса спустила с цепи физрука. А тут ещё твой хуй – не хуй, а корешок в надежде стать корягой. Презерватив на этом смотрится нелепо. То, что должно быть облегающим купальником выглядит, как халат. Он ещё не к чему, но ты торопишь время, подгоняешь, мол, срочно, срочно! Мне нужно, чтобы всё это было немедленно твёрдым, волосатым и гигантским, как башня, а дальше – малиновая мгла. Таким мне снится секс до секса: цунами плоти ударяет в лицо, заполняя вселенную розовой сплошью. Просыпаешься в луже клейстера, – прилип к подушкам, простыням, самому мирозданию, но молчишь, задыхаешься. Кадык растёт, голос скрипит, преет подмыха – вот детство. Девки, дрочить, компьютерные игры, мама. Клейстер остыл, затвердел, и ты спишь на корках чего-то, из чего получаются такие же как ты обрубки, сгустки, торопилы члена. С неба над твоей кроватью за всем этим наблюдает бог. Другого бы за такое... а этому, видите ли, можно смотреть как дрочат и кончают дети. Либо прости меня, Господи, либо отвернись.
Моё детство не было беззаботным. Как, впрочем, не было оно и ужасным. Тем не менее, я не только по нему не скучаю, но и, напротив, – чувствую в его отношении некое враждебное торжество. Так беглый зэк зырит на зону. Я рад, что детство мертво. А я выжил. И люблю детей. Чужих. 15 минут. Но, глядя на ребёнка, вижу скорее садиста и мученика, нежели "чистое существо – всё ещё не испорченное культурой, и воспринимающее вещи такими, какими они есть". Все эти телеги про чистоту так же лживы, как и рожа клоуна на дверях в подвал с детством.