Таково здесь пространство – стоит в нём оказаться, и кожа вспыхнула – стала заметной и означающей. Обретая кожу, я лишаюсь себя, и превращаюсь в цвет. Копы учтиво кивают фуражкой в мою белоснежность.
Лакише 4 года. “Папа сказал, что это нормально играть с ниггерами”, говорит ей подруга по песочнице. “Что такое ниггер?”, спрашивает Лакиша.
Чтобы причалить к новым берегам, иммигрант должен причаститься к их истории и культуре. Так я оказываюсь в объятиях чужих скелетов. Мой цвет делает меня соучастником их преступления. Неизбежность этого процесса ставит под вопрос ценность американской мечты.
“Почему ты фотографируешь чёрных?”, спрашивает Адэ. Ещё вчера я мог бы дать ей правильный ответ – с критикой идеи белого превосходства и цитатами из Анджелы Дэвис. Но сегодня я слишком устал, чтобы размахивать знаменем, и говорю Адэ как есть: “Не знаю. Глаз просто следует за чувством”.
Всякое общество содержит в себе ряд знаков и смыслов, от которых невозможно отвернуться, поскольку они пронизывают собой всю сплошь его полотна. В США это раса. Как и бог, оживающий в коллективном треволнении верующих, раса является здесь фактом. И фактором. Им намагничены все отношения.
Обожая мой цвет, Америка одаривает его привилегиями. Из них вырастает стена между мной и моими друзьями. Так я узнаю, что американская свобода не для всех. Мой цвет – это свастика. Есть права. И есть правила.
"Я никогда не пойду на собеседование с афро на голове. Ну, то есть, я, конечно, имею на это право; никто не посмеет мне сделать замечание. Но и у моего работодателя есть права – в частности, право принять, или не принять меня на работу. Афро – это не просто причёска, а вызов. Как краска, которую наносят на лицо индейцы перед боем. В нём содержится политическое заявление, которое может помешать бизнесу".
В природе нет расы – есть меланин, и бесконечное разнообразие его пропорций в организме. Меланин отвечает за наши оттенки. Но то, какой оттенок коричневого превращает тебя в "ниггера", почему тот же оттенок на лице индуса не делает его "чёрным", и с какой стати швед должен считать "белым" еврея, зависит всецело от звона культуры, и тех представлений, которыми она оперирует.
"Ты – единственный белый, чьи фото моих братьев и сестёр мне нравятся".
Понимая, что эти слова являются комплиментом, я пытаюсь влюбиться в их бесконечное одиночество. "Твои сёстры – это мои сёстры", говорю я, и по небу проплывает цеппелин с ленточкой "апроприация".
“Какая разница, какого цвета руки держат камеру?”, спрашиваю я у Адэ. “Всё влияет на всё", – отвечает она. "Когда я снимаю чёрных незнакомцев, наш общий цвет кожи нас сразу сближает. И это выражается на снимке. А ты – белый". "Мы отличаемся не только цветом кожи, но также возрастом, родиной, вкусами, опытом... Почему бы просто не принять, что, взаимодействуя, разные люди искрят по-разному? Мои фото... они не про цвет, а про свет. И связь. Это не связь между чёрным и белым. Это связь между человеком и человеком. Я смотрю, и представляю нас друзьями, братом и сестрой, любовниками... Представляю, что мы встретились, и всё у нас только начинается. Представляю, что мы вот-вот расстанемся, и тут же тоскую по "нам". Из всего этого получается снимок". "Но ты же не будешь спорить, что ты – белый, а люди на твоих фото зачастую чёрные? Почему?". "Если бы я знал ответ, то не снимал бы..."
Обо всём этом невозможно говорить отвлечённо. На уровне здравого смысла все всё понимают. Однако реальность не сводится к логике правильных мыслей. Мы не можем просто сказать себе, что цвета нет, и он исчезнет. Мы создали цвет. И организовали жизнь вокруг цвета. Теперь обречены принимать его во внимание.
Каким бы ущербным ни было деление людей на расы, я понимаю, почему мои чёрные друзья нуждаются в афро, и возмущаются, когда его на себя напяливает заскучавшая белая блогерша. Для неё это просто "прикольный лук". А для них – ежедневно переживаемый социальный опыт. Им не прикольно. Их боль реальна. Как и реально то, что цвет их кожи является поводом для системного угнетения.
Джанис не сводится к цвету своей кожи. Но её кожа – чёрная, как космос, и, к сожалению, рядом всегда найдётся тот, кто крикнет в связи с этим: "обезьянка!". Не удивительно, что чёрный человек и сам выносит цвет своей кожи на передний план. Его к этому толкает общество, полагающее смешным вид банана у чёрного рта. Необходимость отвоевать свой цвет, наполнить его своими собственными смыслами, вынуждает чёрного человека быть чёрным, и видеть в этом не стигму, а достоинство. Его гордость – это не гордость расиста, а ноша и труд, основанный на коллективной ответственности перед своими братьями и сёстрами.
"Я устала быть "чёрной девушкой". Устала от потребности в этом эпитете. Я хочу быть просто Амбер, – без оговорок, и уточнений цвета. Но это пока невозможно. Я не могу ослепнуть, и сделать вид, что ничего не происходит, и у нас всё ок... Наш долг перед прошлым и будущим – это научить наших детей отстаивать себя в обществе, которое ежедневно сообщает им, что они – люди второго сорта; будущие бандиты и шлюхи".
Обретая цвет, я обретаю знак, и переживаю это как насилие над собой. Игнорируя мою волю, общество назначает мою идентичность: ты – белый. Однако мне не нужен цвет, чтобы дышать. Я не хочу ничего означать и символизировать. Меня не интересует общность уподобившихся знаков. Я ищу личностной близости с разным. Слова, которыми меня описывают, не описывают меня. В аду я кацап для хохлов, и хохол для кацапов. В раю я – ни чёрный, ни белый. "Так кто ты?". Стук сердца. А что ещё нужно?
Косы чешут меня по лицу в лентах ветра. Радуясь встрече, она вжимается в меня до скелета, и Америка исчезает. Вместе с ней исчезают и расы. "Хочешь я посажу в тебя мечту?", спрашивает Куш, и, наклонившись к уху, шепчет сквозь улыбку: "однажды ты попадёшь на Тобаго, и мы будем бросать с тобой шкурки от манго на волны". Это звучит приятней, чем грин-карта. В такой мечте куда больше воздуха, чем в коридорах Статуи Свободы, которая обещает нам себя, и тут же укладывает брата Амбер лицом в асфальт. "Кожа разная – кровь одинаковая", рычит он из-под сапога офицера Джоунса.