1
Проснулся без руки. То есть, рука-то есть, но электричества в ней будто нет. “Эй”, говорю я руке. А она хоть бы хны. Так и осталась в мире снов, откуда я вернулся одноруким. Ещё и правая – вот чёрт! Ну ничего – зато хоть что-то правое терпит фиаско в этом мире. Вооружившись левой рукой, встаю с кровати, добираюсь до ванной, и понимаю, что социализм не работает – левой рукой ни зубы почистить, ни хуй поддержать невозможно; не рука, а художник какой-то.
У Ахиллеса это пятка, а у фотографа – спина. Время от времени моя даёт осечку, и я теряю возможность прогибаться под изменчивый мир. Но чтоб пропала целая рука – такое со мною впервые. Ситуация со здравоохранением в США такова, что для многих людей лучший врач – это время. Вот и я не спешу менять почку на руку, и превращаюсь в Венеру. Лос Анджелес отныне – это Лувр. Хуан достаёт гитару, опускает сомбреро, и, пошевелив усами, врубает Марсельезу над тако.
"На воров, на собак – на богатых!
Да на злого вампира царя!
Бей, губи их, злодеев проклятых!
Засветись, лучшей жизни заря!"
Лишаясь рук, человек становится птицей. Если б не левая рука, то кнопки в лифте мне пришлось бы нажимать клювом. И если с лифтом я ещё кое-как справляюсь, то с мастурбацией дела обстоят куда сложнее: левая рука в этом процессе – всё равно, что облапывающий тебя незнакомец. #MeToo. Без мастурбации я начинаю верить в бога. О сексе тоже речи быть не может – не хватало ещё, чтобы кто-то в этой истории кончал из жалости. "Может вступить в ИГИЛ?", думаю я на вторые сутки воздержания. На третьи говорю "остроумные вещи" при виде отверстий и скважин. На пятый меня сбивает велосипедист и я спускаю от его моргающих ресниц. Вслед за мною на город спускается ночь.
2
Лишившись руки, я потерял возможность держать в ней камеру, и вспомнил, почему, собственно, начал заниматься фотографией. В Америке мой кортик, – русский язык, – оказался латынью. Я понял, что если хочу общаться не только с теми, кто мчится за буханкой Бородинского на Брайтон, мне нужно иное, более универсальное средство коммуникации. Им для меня стала фотография. Она позволила мне "праздношататься" и осваивать новый мир: делать портреты, знакомиться с людьми, обретать общество. И, вдруг, я без руки. LOL!
Как тут не вспомнишь тезис Маршала Маклюэна о том, что технологические средства так глубоко входят в нашу жизнь, что становятся продолжением наших тел? За последние годы я практически ни разу не выходил из дома без камеры, и теперь не понимаю как выйти, и зачем выходить. Выхожу, чтобы не превратиться в математика Перельмана. Ну а на улице всё как всегда: в лучах медового света скользит русалка на скейте; в горах начались пожары, и над Голливудом стоит мохнатая стена из дыма и огня. В кофейни к хипстерам спустилась даже пума. "Пампкин-спайс-латте, пожалуйста – мяу!". Тут же решила намазаться маслом толстушка, как булка с повидлом; кто-то играет с питоном, на Бродвее – циклопы, дельфины, крылатая сиська. А я без камеры. Мои глаза, как рыбы без воды – таращатся, хлопают ртами.
“Эй, парень, ты в порядке?”, спрашивают дирижабли её губ, а я кадык проглотил – ни бэ, ни мэ. Казалось бы, при чём здесь камера? При том, что все встречи в моей американской жизни начинаются с фото. Камера создаёт пространство общения. Заполняет неловкие паузы. Фиксирует контакт. А без неё контакта нет, и улетают дирижабли губ. Я снова жду, когда меня собьёт велосипед.