"Боже, как же всё заебало, – вздыхает Грэйс. – Вот ты встречаешь парня, и он вполне себе пиздатый. Вы висите, слушаете музыку, вам хорошо, и всё заебись. В конце концов, вы сосётесь, или даже решили поебаться. Класс? Хуй там! Секс всё меняет. Кончили, отдышались, и ебля перемещается в мозг, мол, кто мы теперь – парень и девушка? Означает ли это, что нам отныне полагается видеться чаще? Могу ли я мутить с другими парнями, или моя пизда наделила твой хуй правом собственности? Какими бы ни были ответы, ясно одно – лёгкость ушла. Чувства, от которых вы только что охуевали, вдруг, потребовали названий. Нечто, что было живым и воздушным скатывается к бесконечному выяснению отношений".
Моя культура исключает сентиментального мужчину. Вероятно поэтому разговор о любви кажется мне и пошлым, и соблазнительным. Чем больше мужчина говорит о своих чувствах, тем в меньшей степени он "мужчина", и тем в большей человек. Угрюмая северная маскулинность не идёт ни в какое сравнение с розой в зубах мексиканского головореза. Сила, не стыдящаяся нежности и слёз – вот что меня привлекает. И, всё же, я понимаю Грэйс. Слова умерщвляют любовь.
"Во-во! Любовь можно запиздеть до смерти! А с другой стороны – если молчать, то кто тебя поймёт? Бывает ведь, что человек тебе нравится, но ебаться с ним не хочется. Хочется просто поболтать, послушать чё он там думает, как смотрит на мир. Почему бы и нет? Почему всё должно сводится к ёбле и власти? Он кивает, соглашается, но рано или поздно всё равно сбегает из штанов. Я ему говорю: эй, попустись, чувак. Я тебя, конечно, люблю, но чисто платонической любовью. Он это как услышал, так и скис – с тех пор я его не видела. Ну, думаю, иди ты на хуй, раз только за пиздой сюда пришёл".
"Платоническая любовь" разит мертвечиной. Эпитет отбирает у неё надежду на поцелуи. Уточняя чувство, я лишаю его интриги. Если всё ясно, то зачем?
"Хуже всего, когда ты не в себе, и тут в тебя влюбляется чувак. Даже если чувак классный, вашим отношениям заведомо пиздец. У меня такое обычно случается, когда я депрессую. Не знаю, может моя кислая рожа умоляет меня пожалеть, но стоит мне упасть в минор, и незнакомцы начинают лезть со всех сторон. Среди них попадаются симпы. Но в том и проблема, что, влюбляясь в меня кислую, они влюбляются в мою печаль, и потом не узнают меня в радости, требуют вернуться в уныние, где я им впервые понравилась. Выход один – либо разыгрывать Курта Кобейна, либо послать на хуй, расстроиться из-за этого, опять скиснуть, и вот уже очередной любитель пожалеть спешит тебя жалеть. Это замкнутый круг!".
Любовь является взаимным сновидением. Влюбляясь в другого, я влюбляюсь в себя, и своё отражение в нём – следы моих желаний и фантазий; в мою любовь к нему. Бывает, другой цепляет меня своей инаковостью – чем-то, чего у меня нет, и что меня дополняет. Бывает, наши личности вступают в реакцию, на почве которой возникает новая сущность – некое "мы", газ наших отношений...
"Погоди, а как же слова? Разве наш разговор не о том, как они превращают всё в хуйню и наебалово? Меня жуть как бесят понятия типа "ситуативные отношения" (situationship) и "дружба с преимуществами" (friendship with benefits). Я вижу в них попытку замаскировать еблю. Типа не комильфо ж сказать "а ещё мы, бывает, ебёмся". Нет, ну что вы! У нас тут "дружба с преимуществами". Йоу, нигга, дружба с преимуществами – это когда твой кореш – калека, и вы можете запарковаться на синем квадрате перед "макдаком".
Слова не замутняют реальность – они её создают. Язык, с помощью которого мы обсуждаем наши отношения устарел. Весь этот новояз ситуативной дружбы+ указывает на нашу потребность выйти за рамки традиционных отношений, оформить то, что не помещается в коробки с жёнами и бойфрендами в новые понятия и формы. Я не хочу быть ни "мужем", ни "парнем". Эти слова содержат в себе модели поведения. Вместо того, чтобы исходить из нас как динамики разных личностей, я принуждён исполнять парня, следовать программе.
"Поэтому я и говорю им всем – не пизди, Джонни!"
Но умолчание ведь тоже сексуальная игра. Вокруг неё выстроен весь церковный эрос: репрессия обостряет желание. Разве не в этом кайф табу? Запретить, чтобы нарушить запрет, и от этого кончить. Как грешник! М-м-м-м... Сам я так, впрочем, больше не играю, и тянусь к южным культурам с их прямолинейными страстями, – без сложных концептуальных многоходовок. Возможно, это как-то связано с возрастом: чем ближе благоухает смерть, тем сложнее разыгрывать спектакли.
"Типа ссышь сдохнуть, да?". И она ржёт. А я и правда ссу. Но лишь постольку, поскольку этот страх прошит во мне как и во всяком звере. В этом страхе нет ничего выдающегося. Другое дело смерть любви. Сердце без чувства – вот что страшно. Смерть тягучая, ноющая. Смерть, создающая кадавра, гниющего вечно, в грудине, пока ты живой – руки шевелятся, ноги шагают, а внутри – лёд и мгла.
"Б-р-р-р-р-р!"
Я одержим влюблённостью. Меня вставляет её исходная бесформенность: эта страсть может стать чем угодно – вот что заманчиво в заре. Чувство уже есть, а слов ещё нет. В этом мгновении жизнь предстаёт острой, предельной. Я тупею от красоты, теряю контроль, и не хочу, чтобы любовь затвердевала.