Отсутствие перспективы является благодатной почвой для консерватизма. В условиях дефицита надежды, человек теряет способность наполнять горизонт желаниями, и вместо этого наполняет его страхами. Будущее предстаёт угрозой. Спасаясь от его жерновов, человек отступает в прошлое, раздувая связанный с ним образ счастья. Эта механика объясняет то, почему в результате Рецессии 2008-го года началась консервативная контр-революция. Лишившись оснований верить в светлое будущее послевоенного гуманизма с его "концом истории" и прогрессом, который, казалось, уже ничто не остановит, люди попятились вправо: кто в мир своих национальных мифов, а кто и сразу напрямую к богу.
Это интересно не только в контексте большого геополитического нарратива, но и на уровне человека как культурно-биологической единицы. Когда мои товарищи по левому фронту винят в консервативном откате дисфункцию неолиберального капитализма, они правы лишь отчасти. Левое, чей идеологический фундамент был заложен ещё до эпохи либерального индивидуализма, склонно мыслить коллективом, и, говоря о человеческом, часто упускает самого человека. Даже если допускать, что идеальное общество возможно, его по-прежнему населяют смертные существа. Каким бы оптимизмом не затыкались дыры в их надеждах на завтрашний день, смерть всё равно будет отбирать у них перспективу, и служить топливом для консервативной мысли.
Консерватизм не является блажью. Страхи правых неандертальцев вполне себе обоснованы. Новый мир, против которого они ведут борьбу, предполагает гибель мира, к которому они привыкли. Отсюда саботаж новых явлений. Консерватором становится тот, кто скоро умрёт, но умирать, при этом, не намерен. В психологии такое отношение к неизбежному называется отрицанием. За стадией отрицания обычно следует стадия агрессии. “Вам нас не заменить!”, – кричат динозавры Ку-Клукс Клана, маршируя с факелами по Шарлотсвиллю. Проблема с пришлыми у них не потому, что те угрожают их рабочим местам и культуре, но потому, что знаменуют перемены, само движение времени, которое сообщает: ты умрёшь.
Чем старше становится человек, тем более безальтернативна его перспектива. В конечном счёте она сводится к смерти. Политическая обстановка, финансовые возможности, география, климат – всё это, несомненно, влияет на то, как скоро ты уляжешься в гроб. Но ведь уляжешься. И это, пожалуй, единственное, что тебе известно наверняка. Поэтому чем дальше ты забредаешь в тёплые топи жизни, тем острее чувствуешь время, и тем болезненнее переживаешь несостыковки между реальностью и своими ожиданиями.
Содержанием расхожей среди стариков тоски по молодости является не столько желание “быть молодым” (в смысле шелковисто-персиковым), сколько нужда во времени. Время даёт пространство для манёвра. Чем больше его у тебя, тем легче даются жизненные решения. Их последствия всегда можно исправить. Было бы время. Но в том-то и дело, что оно истекает. Это можно либо принять, доев остатки настоящего, либо взвизгнуть, начать стучать ногами по полу (и людям из других культур), отправиться в церковь и уверовать в загробную жизнь... В любом из случаев ты сдохнешь. Вопрос лишь с каким настроением.
Чтобы проглотить горькую валентинку времени, необходимо отказаться от притязаний на будущее. Эта идея не является интуитивной, ведь человеку полагается к чему-то стремится, видеть себя впереди. Однако за пределами настоящего твоего удовольствия не существует. И потому именно в настоящее нужно вживаться, – быть словно голодная землеройка; не ждать на перроне вокзала, пока время обернётся вспять, или мир станет таким, как в твоих грёзах. Будущее – это чужое настоящее. Всё, что твоё – только здесь и сейчас.