И, вдруг, ты вспомнила о боге. Теперь чувство вины расползается по тебе вместе со зноем мучительных мыслей. “Я хочу всё забыть”, – говоришь ты. Твой парень, чьи глаза казались тебе “пустыми”, стал возлюбленным, а я – “говорящей змеей, которая заплелась вокруг вставшего хуя”. Похоже, твоя вина нуждается в демоне. Объявляя себя жертвой, ты снимаешь с себя ответственность за грехи, которых не существует. Дальнейшая редактура воспоминаний превращает наш сад в место преступления. Я остаюсь один с трупом несомненного чувства.
Когда у твоего парня не находится времени, ты возвращаешься к своему бесу. Мы говорим о ветре и волнах, – ты снова мягкая, как летом. Но это только до утра. После меня тебя всегда ебёт Иисус. Ок, ну ладно, так и быть – я для тебя готов прикинуться змеей, и заплестись вокруг любого хуя. Пусть это будет мой последний поцелуй – твоё освобождение от пыток совести.
Так кончается наше лето. Я кажусь себе бессмертным, и тут же прошу лесбиянку согреть мои кости; растирать их своими ореховыми ладонями до тех пор, пока я снова не вспыхну. Ей нравится моя любовь, но ей не хочется меня любить. Чем спокойнее её взгляд, тем острее моё желание вдохнуть в него страсти. Конец подобного наития легко предугадать. Кто бы мог подумать, что лесбиянкам нравятся женщины?
...
Месяц спустя гроб со мной откопала белка, разыскивающая припрятанный орех. От меня уцелело немногое – глаз, нога, ну и хуй. Одно моргает, другое шагает, а третьему просто не повезло – секс происходит двумя этажами выше: в башне из слоновой кости. Все трутся друг о друга более менее одинаково. Неповторимы только сновидения, которые разверзаются над этими трениями. В них сердце обретает форму, и люди превращаются в фантазии.
Как простить жизни её способность продолжаться? Чтобы ни случилось, и какой бы вселенской ни была рана, рано или поздно ты снова в порядке. Я вижу в этом какое-то предательство, нечто, что обесценивает всякое чувство и событие. Белка слушает всё это с явным раздражением. "Где орех, сука?"
Отряхнувшись от корешков, я бреду по прежнему миру: тем же улицам, среди тех же домов, в том же городе. Даже бездомный Джо пахнет той самой карамелькой, упавшей в говно. Не изменилось ничего, кроме меня. Там, где раньше колотилось, теперь дымится четвёртый энергоблок; повсюду бегают спасатели и впитывают румяными щеками смертельные дозы радиации.
Жизнь продолжается. Я просыпаюсь, действую и даже улыбаюсь. Но всё отныне на один регистр ниже – вместо костра костришко, вместо улыбки – улыбочка. "Как вернуть интенсивность красного?", – спрашиваю я у белки. В ответ она закатывает глаза, и продолжает откапывать мёртвых любовников из почвы.