Что привлекает меня в чёрной коже? Почему я, вопреки традиционной механике эмиграции, тянусь не к “своим”, а к прочим? Является ли это следствием травмы, обернувшейся ненавистью к “моим” соотечественникам? Пытаюсь ли я таким образом перекусить пуповину, связывающую меня с “моей” родиной? Или просто любуюсь экзотикой, которой не было в монотонной украинской реальности? Подсказку дают мне кавычки: “моя” родина, “мои” соотечественники, “свои”… Очевидно, что моя принадлежность к племени, как и моя идентичность, под вопросом: Кто я? И где моё племя?
1
У меня есть гражданство, и нет национальности. Мой этнос зовётся русским. Но я никогда не жил в России, и не чувствую себя её частью. Мой язык позволяет мне к ней подключиться, но она от этого не становится моей, а я – русским. Бывает, мне кажется, что именно язык, к которому я так привязался, и который не могу отпустить, является преградой на пути моего отрыва. В то же время, я убеждён, что мой опыт важно выразить на этом языке. На других пусть выражают другие.
С принадлежностью к украинскому всё ещё сложнее, учитывая, что Украина сама по себе – это один сплошной кризис идентичности. Многие украинцы решают его, обращаясь к национальной романтике 19-го века, но я со своим русским языком и левыми взглядами в этот сентимент не помещаюсь. Украина, ещё не знающая, существует ли она, была интересна мне как чистый холст, который можно было заполнять любыми мечтами. Сегодня такой возможности больше нет. Украина утверждается как национальное государство, и её дальнейшее развитие будет осуществляться по соответствующим лекалам. Есть ли у меня по этому поводу дуля в кармане? Есть разочарование, и горечь от осознания того, насколько чужд я украинскому обществу, и как невозможно моё участие в нём. А дули нет.
Я родился в закрытой коллективистской стране. Любая заперть вызывает у меня клаустрофобию, желание вышибить дверь, вырваться наружу. Советскую дверь, благо, вышибли. В случае с Украиной, однако, не для того, чтобы пуститься в мир, а чтобы обособиться с себе подобными. В этом сложном дрейфе стран, этносов и географий, я затрудняюсь чувствовать себя совком, хохлом или кацапом – ничто из этого не выражает меня. Напротив – всем этим я отторгаюсь. И потому ищу цветной, многообразный мир, где нашлось бы место и мне. Ну и где же он?
2
Всякому, кто вырос в постсоветских 90-х и смотрел фильмы с гундосой озвучкой, известно, что трава зеленее на Западе. Вырастая среди австрийской архитектуры Львова, ловя на телек польское ТВ, и листая подшивки о путешествиях в Африку, я с ранних лет узнал, что где-то там есть больший мир. И хотя желания свалить в него с концами у меня никогда не возникало, романтика Жака Кусто на пару с каталогами немецких товаров, оказали на меня существенное влияние. Когда “моя” страна меня отхаркнула, я уже знал, в какую сторону стекать.
Меняется география, но не меняется вопрос: “ты кто?”.
Я – космополит; человек русской, советской, украинской и американской культур. Всех их я чувствую в себе, и ни одной из них не принадлежу. Это не означает, что я не нуждаюсь в племени. Напротив – в отличие от одиночек и отшельников, чьей самодостаточности я искренне завидую, мне нужно общество. Другое дело, что этнические атрибуты не являются для меня поводами для общности.
Я кучкуюсь по-другому. Не стоит понимать это по-другому буквально: как интерес к Другому в его непривычности или непохожести на меня. Я спешу к чёрному человеку не потому, что он чёрный, мол, “ухтышка, негр”. Я, всё-таки, не первый год живу в мультикультурном обществе, чтобы избавиться от свойственной многим выходцам из монокультурных широт экзотизации других этносов. Когда я общаюсь со своими друзьями из Африки и Латинской Америки, я не считываю их инаковость, и не ищу на фоне их отличий своё отражение. Да, я не слепой, и вижу, что у человека напротив меня кожа тёмного цвета. Однако во мне нет того кода, который бы давал этому концептуальную интерпретацию. Его отличие для меня – формально, и незначительно, как разница между зелёными и голубыми глазами, прямыми и кудрявыми волосами, носа картошкой и с горбинкой… Таких отличий не достаточно, чтобы они могли стать той инаковостью, в переживании которой ближний стал бы для меня Другим. За это, кстати, я благодарю совок…
И, всё же, белый человек встречается на моих фотографиях крайне редко. С чем это связано? С тем, как чёрная кожа Йевандэ превращает свет в свечение, а карамель Куали становится золотой на закате. Эти формальные качества, впрочем, не объясняют мою тенденцию, за которой стоят как эстетические предпочтения, так и политические и экономические обстоятельства.
3
Я, иммигрант из бедной восточно-европейской страны, являюсь не только культурным, но и классовым аутсайдером в США. Мой круг общения состоит из таких же как я маргиналов: художников, иммигрантов, бандитов, квиров, работяг… Поскольку Америка является расистской страной, большинство этих прекрасных людей оказываются людьми с тёмной кожей. Что само по себе говорит о многом.
Раса в капиталистическом обществе – это классовое понятие: она определяется не столько твоим цветом, сколько достатком. Да, вероятность того, что меня остановит на улице коп, как это часто случается с моими чёрными друзьями, не столь высока. И, тем не менее, для белого американца из среднего класса этот мажор из Украины – нищеброд. И, значит, более-менее “негр”. Ну или “мекс”. При этом, для негров и мексов я белый. Но так пока я не открою рот. Акцент обнажает во мне чужака, выключает местные коды и способствует социализации с угнетёнными и малоимущими. В их числе сегодня оказались и хипстеры.
Демография моего социального круга является не просто моей частной причудой, но и результатом социальных потрясений. Люди из разных классов, стран и углов жизни свалились в нижние слои капиталистической атмосферы, и теперь волей-неволей открывают друг друга.
4
Разговор, который я способен вести, в силу своего интеллектуального багажа, возможен только в тех областях американской жизни, которые я не могу себе позволить – среди сытых, и, следовательно, преимущественно белых людей с хорошим образованием, готовых, в отличие от меня, платить $20 за коктейль.
Я – не они, и это взаимно. Возможно, мне было бы легче, если бы я мечтал попасть к ним в клуб, как мечтает об этом множество нищих людей. Однако мечтать об этом, значит, закрыть глаза на расизм, стать белым, тем самым отрезав себя от главной ценности американского общества: разнообразия.
Цветная и белая Америка – это две разные страны. Мой опыт общения с белыми американцами чаще всего негативен. В отличие от остальных, они предпочитают сохранять дистанцию и, вместо разговора, вести светскую беседу. Поначалу я думал, что это мне так кажется в силу культурного барьера, но с американцами других цветов, как и с пришлыми из вообще незнакомых мне культур, такого ощущения почему-то не возникает.
“Добро пожаловать, – говорит мне Стив. – Я не против того, чтобы ты остался в нашей стране”. Ему кажется, что он дружелюбен. А мне кажется, что он возомнил себя иммиграционными службами, и заявляет своей “приветливостью” иерархию между нами: им-местным и мной-чужаком, которому он считает себя вправе выдавать грин-карту.
Нет, я не чувствую, и не хочу себя чувствовать белым в стране, где быть белым – это быть Стивом. Проблема, конечно, не в том, что Стив белый и сытый, а в том, что сытое в США “почему-то” чаще всего оказывается белым. Потомки первых европейских переселенцев по-прежнему несут в себе коды старого мира с его иерархиями титульных наций. Того мира, который я надеюсь забыть.
Я не для того уезжал, чтобы найти знакомое, и в этом знакомом, снести золотое яйцо. Я не ищу себя в себе. Я хочу выйти из себя. Не углубиться, а расшириться, смешаться, поплавиться, и превратиться в трёхглавого ежа.
5
Моя Америка находится за пределами белого цвета. Пусть доступные мне люди прочих цветов часто не столь кудрявы в своём вокабуляре, – неравенство не оставляет им ни времени, ни средств на чтение книжек из музея современного искусства, – но именно среди этих людей, я чувствую себя собой среди своих.
Вступая в сговор с пришлыми, цветными, прочими, я попадаю на пиратский корабль. Причаливая в гавань, мы ебём попугая, и определяем сволочей по их реакции на брызги его перьев. В отличие от шарахающихся потомков пуритан, проклятые не смотрят на меня ни сверху, ни снизу. Мы равны, и рады открывать приколюхи друг друга. Мы не попали в “успех” и мейнстрим, “проиграли”. Нас объединяет исключённость из мира нормальных и пресных. Мы вместе не потому, что отверженны, а потому, что отверженность является следствием наших штучностей. Мы – гадкие утята. Каждый по-своему. Неодинаково.
Да, моя идентичность под вопросом. Но, возможно, на него и не нужно отвечать, ведь человек – это туманы. Бытие собой является не статусом, а процессом; динамичным мерцанием, которое капитализм пытается определить в рыночную нишу, и потому требует определиться, мол, ты кто? А-то ведь не понятно, какого цвета пижаму тебе впаривать на Фейсбуке…
Я – человек. Неужели этого не достаточно, чтобы у нас был повод для нас? И не является ли симпатия, возникающая между индивидами, более прочной, чем та, в основе которой лежит формальная принадлежность к стайным категориям?
То, что я могу почувствовать себя своим среди людей других этносов, сообщает мне, что большие знаменатели не являются единственным способом превратить общность в общество. Не все из нас нуждаются в слипшемся подобии, чтобы быть вместе. Это, признаюсь, даёт мне надежду. И объясняет, что я здесь делаю.
Я не пытаюсь стать американцем. Я учусь быть человеком мира, впускать в себя его целиком, со всеми формами и красками, набухать как бутон во время течки.
Я не ищу дом в мире. Я хочу, чтобы мир стал моим домом. И не нуждаюсь в слове, которое бы меня очерчивало. Я существую без слов, выскальзываю из эпитетов.
Возможность быть и так, и сяк, и с тем, и с этим, и с такой, – быть по-разному разными вместе, – вот, что мне нужно. Я не ищу Другого. Другого нет – есть я, и ты, и тысячи возможных нас. Мы не уподобляемся друг другу. Мы друг друга дополняем. Не как народы и расы, а как личности, племя без берегов.