Страна золотоискателей – очаровательная и жуткая, как юная утопленница. Свет чёрных женщин, карамельных мужчин и людей без окаменелости пола затмевает полипы власти; её не столько безжалостную, сколько равнодушную машинерию. От этого света становится легче. Без этого света есть только “былое величие” – Америка без нас, выскальзывающих из трещин во тьме под лучи её солнца.
Копы избили попа – бездомного проповедника Пола. Теперь собрались стаей вокруг его тела – лижут багряную лужу; говорят мне: “Хорошего дня, сэр”.
Рай всегда оказывается наёбкой. Под напёрстком его обещаний скрывается очередное колесо, наматывающее на себя кишечники мечтателей. И хотя его поверхность покрыта бархатом гуманизма, удушье не прекращается и здесь. Виной тому сам человек, являющийся перепуганным ментом, который жаждет строгого режима. “Но зато из растоптанных тел добываются лучшие души!”.
Безальтернативность человеческой мглы оставляет меня в злом безволии, с не угасающей надеждой на то, что где-то там, – в заветной чунга-чанге, – с пальмы свисает кокос моего счастья. Высосанным из него маслом натирает себя Йоланда. В ослепительном блеске её плеч теряются любые невзгоды.
Красота пришлых оплодотворяет меня снами. На язык, словно волны на берег, скатываются слова-мечты: “Белиз”, “Марокко”, “Алжир“, “Сенегал”… Дайте бумажку – отправлюсь. Ну а пока – вальс жёлтого языка. Пена на моих губах – морская. От её соли солнце становится ласково-мягким – закатным. Его подменяет иное светило. Зэки зовут это солнышко волчьим, я же просто: луною.
Гуляя под взглядом серебряной смерти, я получаю диплом бакалавра Бродвея. Улица – мой универ. Здесь я встречаю себя. Становлюсь. И краснею. Не является ли искусство точно такой же роскошью для сытых, как перстни, и шубы, лисицы без скальпов, и частные парки, ограды, и прочее мира, о котором у моего соседа Хуана нет времени даже подумать? Зато есть легальная марихуана. И тысячи видов кроссовок, людей, форм балкона. Под каждым – по Джерри без крыши и каши. Но это нормально. Ведь если хочешь быть Атлантом – расправь плечи.
Стены музеев украшены нашей кровью. В её блеске гуляют избыточные люди из избыточных жизней. Им не хватает страстей, и они идут к нам, чтобы слизать с наших костей раскалённые лейкоциты. Посетители опер напоминают кладбище на выгуле. Спортивный кабриолет, мчащийся мимо палаток бездомных, кажется таким же преступным, как и владение рабами. А с другой стороны – чем, как не кабриолетом является моя постель на фоне этих спящих под звёздами судеб?
“Ола!”, – говорит Нонна. Но я всё ещё не знаю испанский. И отвечаю на языке гринго. Моя кожа – ожог поневоле, который не смыть без оговорки, мол, вообще-то я пролез в ту же дыру, и мы, при нашей разнице, похожи. Её муж похлопывает меня по плечу. “Шляпу носить нужно набок. Иначе зачем вообще шляпа?”. “От солнца”. “От солнца поможет могила, а шляпы – для свэга. Набок их носят поэты, пираты, бандиты, и прочие милые люди.” “Ну ладно.” И съехала шляпа.