Глажу женщину-мышь, а она вся дрожит, и шевелит хвостом. Эта её отзывчивость меня тешит. Я ощущаю себя источником её удовольствия, и от этого пуще скребу её мохнатую спину. Пока не замечаю, что вокруг улья у неё между лапок кружат пчёлы. “Какие ещё пчёлы между лапок?!”, – думаю я, и просыпаюсь.
И ведь так всегда! Стоит мёду капнуть, как его конфискуют. Перспектива гаснет. Остаётся жизнь, ведомая долгом и бытом, в чьем здравом смысле блекнут твои обнадёженные детством мечты. Утешать тебя якобы должно то, что ты такой не один, и ближний тоже давится мечтой, жуя говно. Как все. Ах, ну фух! Только нах? Как долго смерть будет откладывать свой визит? И не лучше ли встретить её в радости грехопадения?
В общем, решили ебаться. Прямо здесь, посреди ночи и злачности. Но здесь уже любовью заняты бомжи. Она ему сосёт, и видно, что не из принуждения, а по зову сердца – с тоской и нежностью птицы в глазах. Он млеет, но смущается, и просит прощения у прохожих. Можно подумать, у всех этих мамаш с пакетами из H&M есть какое-то право возмущаться по поводу мгновения удовольствия в жизни бездомных. “Животные!” – шипят пакеты. Нет! Животные это вы с вашей ипотекой и пригородным вольером. А они – звери. Дикие и вольные, как зло.
Образ женщины-мыши остаётся со мной, и оживает всякий раз, когда я вижу цветок – излюбленное место встречи пчёл. Почему всё самое лучшее в этой жизни оказывается либо преступлением, либо бредом? Не удивительно, что многие выбирают безумие. Счастье обнажается в горячке, от которой тебя пытается вылечить общество, “встающее с колен”, чтобы “сделаться снова великим”. Все эти возбуждённые стайки больших и маленьких фашистов только тем и занимаются, что делают возможное невозможным; пограничники, копы, налоговые инспекторы, тюремные надзиратели… музы террора и самоубийства.
– Я не могу себя любить. В смысле, дрочить. Не понимаю фишки. Мне нужен кто-то, чтобы кончить, – говорит она мне. – Поможешь? Или это обидно? Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя объектом, но…
Порядок хочется саботировать. Для этого превращаются в вакхов, впадают в трансы, и прекращают участвовать в сговоре кислых. Ведь ясно же, что город – это нагромождение символов, ритуалов, условностей. И, значит, в нём можно действовать произвольно. Свобода случается в отвоёванных глотках воздуха, которые, впрочем, никогда не остаются безнаказанными. Путь удовольствия – это путь вынужденного сопротивления. И хорошо, если ты можешь разглядеть в его практике доблесть. Но лично меня превозмогание угнетает в той же степени, что и его причина в лице бесконечности правил и запретов.
“Можешь шлёпнуть?”. Могу. Но обмякну. “А подушить чуть-чуть?”. Тем паче опаду! Бывает, хочешь есть другого человека. Ртом. Взаправду. Так, как едят каннибалы. Не из жестокости. Из обострённого потребностью желания. Но душить, и шлепки, и плевать, и топтать, и хлестать – это, увы, не по мне. Да, мысль о том, что всё это приносит ближнему удовольствие кое-как смягчает подобные практики. И, всё же, я не Жиль Дэ Рэ. Мне не хочется мучать и бить. Хочу таять. И капать. И течь. Уносить. Я хочу быть рекой. Чувствовать в себе волосы плакучей ивы. Выходить из берегов. Смывать границы. Любить так, как любит бездомная женщина – с точкой и нежностью птицы в глазах.
“Я хочу этот хуй, – говорит она мне. – Боль иногда не помешает”.
Мне помешает. Ведь хуй похож на нож. Чем больнее, тем сильнее. Моя механика устроена иначе: либо взаимно, либо ничего. Мне не нужна твоя власть. Я не хочу ничего контролировать. Хочу, чтобы руль отвалился, и я летел по склону вниз, расшибался о волны – пусть мной подавится дельфин!
За Беллой, меж тем, увязался какой-то хмырь. Шоркал позади битую четверть часа, пока она, наконец, не обернулась, мол, "Тебе чего?". А он бледный, мнётся. “Простите, девушка… не могли бы вы плюнуть мне в лицо?". "Чего?!". “У меня было видение. Если афро-американка плюнет мне в лицо, это принесёт мне удачу. Я готов заплатить… Плюнете?”. Белла плевать отказалась. Не потому, что в ней не нашлось слюны и сострадания. Просто вся эта ситуация напомнила ей, как на её 16-летие одноклассник плюнул ей в лицо: “вали назад в Африку грязная макака”.
“Знаешь, что чувствует человек, которому плюют в лицо?”, спрашивает она меня. Я, к сожалению, знаю, и, вдруг, мне становится ясно, почему люди, с которыми у меня случается близость в этой стране, часто оказываются чёрными, нищими, пришлыми, в общем, из тех, с кем что-то случилось, и чьи шрамы сложились в узоры… Я ведь и сам такой. И из мира таких. Нас объединяет травма, чей опыт сделал из нас людей выпуклых. Когда Лори Липтон благодарит насильника, она не столько оправдывает его насилие над её детством, сколько отдаёт себе отчёт в том, что подарило ей причину для искусства. В этом есть что-то жуткое, и жизнеутверждающее: и на кошмарах цветут розы.