Потом асфальт заканчивается, и начинается пустыня. Такая сухая, что всё в ней хрустит и сверкает, как сахар, да так, что ты слепнешь от сладкого блеска. Когда зрение возвращается, над песком проявляется город. “Добро пожаловать в Боди”, – улыбается рейнджер с гитарой. Откуда он взялся? Оттуда же, откуда взялись черноглазые черепа этих хижин – из сна, который снится мертвецу. Только мёртвые здесь и живут. Бродят под солнцем свирепым, как смерть.
Тысячи городов-призраков, рассеянных по Дикому Западу, объясняют Америку лучше всяких экспертов. Большинство из них возникали так же мгновенно, как и гасли. Из жажды: охваченные золотой лихорадкой люди вгрызались в пустыню за тридевять земель от родных постелей, и глотали песок до тех пор, пока мечта не упиралась в богатства. Или в камни. Один успех оплачивался тысячью осечек.
В случае с Боди, счастье подарила смерть. Некий землеройка обнаружил в этой глуши золотой слиток, но пережить зимнюю ночь не смог: сгинул в её бездонных сугробах; как и мечтал – богачом. Благоухание злата в руках мертвеца привлекло сюда первых кротов в мешковатых штанах и ломаных шляпах. Усердие их чёрных лап принесло результат: обвал шахты, похоронивший самих кротов, обнажил золотые недра пустыни, и в захолустье посреди пустоты ринулось 8000 человек.
В годы расцвета (1877-1881) здесь работало 30 шахт, 9 штемпельных мельниц, 60 салунов и ни одной церкви. Что привлекало не только капиталистов и работяг, готовых уходить под землю за $1 в день, но и романтический контингент из бандитов, проституток и китайцев, создавших (за неимением права работать на самом рыбном месте – в шахтах), целый квартал опиумных салонов. Весь этот красочный замес никогда не трезвел и постоянно стрелялся.
Осушив пустыню, вампир отпрянул. Шахты стали закрываться, а город пустеть. Сегодня штат Калифорния сохраняет его в состоянии “арестованного распада” – здесь ничего не реставрируют, но и не дают остаткам стен упасть на скорпиона. "Эти руины – это мы", – говорит рейнджер, последний теплокровный житель Боди, и предлагает мне погладить своего пса. “Какого пса?”. “Вот этого! – указывает он в пустоту рядом с собой. – Это Джой. Джой – хороший мальчик!”.
Жизни целых поколений промелькнули в этих деревянных скелетах. Надежды, разговоры, платья, встречи. Бандиты пьют и ломают носы, проститутки хохочут, китаец протягивает ампулу с опиумом, и никто не пробуждается от нагноения туч. Мечта посеяна, и ты ей вроде как обязан. Следуешь за ней, выжимаешь в неё своё сердце, и говоришь себе: "вот-вот". Как Мистер Кейн, – главный банкир и землевладелец Боди, – продолжавший верить в то, что жизнь в мертвеце наладится даже тогда, когда по улицам города катались уже не машины, а перекати-поле. На крыльце его дома по сей день сидят тени его семьи, окруженные стрелками, нанятыми оборонять безлюдные богатства от десперадос, спускающихся с ветрами со склонов Сьерра-Невада.
Машины глотает трава. Телеги врастают в песок. Повсюду ржавые осколки механического великана, который некогда был электростанцией. Красота её рыжих ломтей сравнима только с катафалком – резной каретой с витриной в брюхе, которое наполняли цветами, и везли в ней кадавра, становившегося в этом прощальном гербарии розой.
Стоя среди покосившихся мечт, я мотаю на ус: ни во что нельзя укореняться. Каким бы тёплым не становился текущий момент, всё вокруг тикает. Поэтому важно держать нос по ветру, и чуять смерть, как крыса; избегать оседлости, порхать над кувшинкой жизни, понимая, что всё временно; уметь не только мечтать, но и вовремя очнуться от мечты – отпускать её в пользу следующей, и с той же легкостью, с которой ты позволил ей себя увлечь. Мечта, в конце концов, токсичный реактив. Без неё пресно, с ней – пьяно. То есть, всё как с любовью – не тлей, но гори, гори, но не сгорай.