Кейдан призналась, что любит “мужиков с ухоженными ногами”. Ждала какую-то ответную подробность, но я, словно подводная лодка, ушёл в мысли о “мужиках с ухоженными ногами”, и мире, где такое словосочетание вообще возможно. Мы с ней как раз проходили мимо армейского центра, и она, эта похожая на фламинго трансгендерная женщина, буквально слизывала глазами будущих солдафонов. Неужели у этих трицератопсов ухоженные ноги?
– А тебе что нравится, бэйби? – не унимается Кейдан.
– Большие печальные глаза, длинные волосы, лысые женщины, губа трамплином, вид сиськи сбоку, люди сонные, как утопленники…
– Да, вид сиськи сбоку и мне нравится. Ну и чтобы на пятках не было мозолей…
Вспомнил ещё, что люблю кадыки, но решил не упоминать об этом в присутствии трансгендерной дамы – прощаюсь. Той же ночью мне вдогонку снится сон: будто иду я сквозь дымы по полю боя, среди оторванных конечностей солдат, и снимаю с них берцы – проверяю, есть ли мозоли. У мертвецов в моём сне ухоженные ноги. И все они – мужики. А я – мозоль. На этом месте просыпаюсь.
Откуда вообще взялось соображение, что “мужик” не может быть ухожен? Оттуда же, откуда идеал большого хуя – из фантазий гетеросексуального трицератопса. Кого ж ещё заботит большой хуй? Уж точно не принимающую сторону.
“Чем меньше хуй, тем приятнее ебаться в жопу”, – объясняет мне Крис. Логично, – думаю. “А у тебя большой?”, – спрашивает. Не знаю. Обычный. Хуй как хуй. Крис разочарован скудностью моей рефлексии. Но я и правда не умею осмыслять хуй как вазу. “У тебя красивый хуй”, – говорила мне М., и С., и ещё, кажется, К., но сам я не очень разбираюсь в эстетике отростков. Ну, то есть, да, бывают откровенно страшные хуи: хуи-загогулины, корейские хуи-грибы, старушечьи хуи синего цвета, но, в целом, большинство хуёв – прозрачны. Как вода. Или воздух. Как ветер.
– Да ты быдло! – морщится Кейдан. – Хуй – это говорящая вещь.
– Какой ужас! Надеюсь, мой не картавит.
– По хую, бэйби, можно судить о человеке. Как и по ступням.
Утомлённый болтухой о хуях, я пытаюсь подумать о чём-либо прочем, помимо болтов. Например, об озере. Таком, как рядом с домом у родителей Саманты. Не озеро, а молчание. Зеркало, не дающее заглянуть на дно своей тайны. Когда дед Саманты стёк в тапки, его прах развеяли над этими самыми водами. Саманта говорит, что после похорон решила искупаться нагишом. “Вода в озере оказалась неожиданно тёплой. Я ещё никогда не чувствовала такую близость с дедушкой”. Вообразив голую Саманту, плавающую в своём жидком небожителе, я почему-то снова думаю про хуй.
“У меня большой хуй”, – говорит Чак, и в его голосе слышится гордость. “У тебя большой хуй”, – говорит Саманта, и в её голосе слышится сожаление. “А ведь у меня на тебя были большие планы, парниша, но сама я малютка, и это меня покалечит”. От этих слов я впадаю в детство, и вспоминаю троицу нас, пробирающихся сквозь дыру в заборе, на стройку, где мы, достав из ранцев линейки для урока геометрии, замеряем, у кого больше параллелепипед. Всякий мальчишка думает, что чем больше, тем лучше. Поэтому Лёшка в слезах убегает со стройки. И вот – спустя хуй знает сколько лет всё это оказывается хуйней. В мире легальных гей-браков и женщин-малюток практичнее быть гномом, чем сосной. То есть, и здесь нас наебал патриархат. Как быть мужиками сказали. Про педикюр и радость маленького хуя – нет.