1
Сегодня, когда отовсюду доносятся сообщения о том, как кто-то кого-то полапал, я обеспокоен противоположной тенденцией, а именно тем, как недостаточно мы лапаем друг друга. Прежде, чем объяснить это моё беспокойство, хочу, впрочем, обозначить, что лапать людей без спросу не стоит. Это не значит, что мы должны быть бюрократами, и брать релиз на всякий поцелуй, но уважение к ближнему предполагает, что его воля для тебя не хуй собачий.
Женщины, протестующие против такого порядка вещей, при котором карьерная лестница состоит не из профессиональных достижений, а литража проглоченной спермы начальства, правы: хватит хую кончать, нужно кончить хуйню. Проблема, однако, в том, что всякое, даже самое благородное начинание склонно сходить на говно – как из-за пионерского фанатизма своих начинателей, так и в силу самой механики информационной эпохи: чтобы оставаться в поле медийного зрения, градус дискуссии должен постоянно расти. Не удивительно, что её участники со временем переходят на визг и дуреют.
Так, например, вместо того, чтобы говорить о согласии, как этической основе любых отношений, ряд борцов за гендерное равенство ударяется в ответный сексизм, и видит патриархальную пенетрацию во всяком дерзании со стороны разносчиков пениса. Разница между насильником и комиком, предложившим помастурбировать в узком кругу взрослых коллег, становится несущественной, а открытая перед женщиной дверь – символом унижения. Подобная истеризация важнейшей дискуссии нашего времени не только не решает проблему патриархата, но и усугубляет обстоятельства его процветания.
2
Какой бы ни была висюлька наших гениталий, мы все живём во времена персонализации и отчуждения. Большинство наших социальных интеракций происходят сегодня в сети, что накладывает свой отпечаток на их характер: количество физических контактов снижается. И консервативный пуританизм, и технологический прогресс лишают человека тела. В первом случае, оно противопоставляется духу, и обозначается сосудом греха. Во втором – необязательно, ведь можно просто кликнуть по аве.
Есть и культурные нюансы. В моей культуре все прикосновения подчиняются регламенту. Я могу обнять мать, девушку или даже друга, но в случае с другом, например, продолжительность объятий определит, получу я на выходе близость или синяк. Платонические прикосновения между парнями не поддерживаются, поскольку в мире славянских мужчин понятие платонических прикосновений отсутствует. Следовательно, прикосновения между парнями сопутствуются гомофобными тревогами. Сам образ мужского исключает "трогательность", как нечто мягкое, женское, слабое. Прикосновения между людьми противоположных полов рассматриваются исключительно через сексуальную призму – трогая меня, девушка не может выразить мне дружескую симпатию. Нет, это она так обозначает свою доступность; трогая её, я делаю её своей.
Могу ли я потрогать без подтекста? Я не знаю. Мне, как мужчине из славянских недр, не хватает умения сообщать руками разные чувства – не только либидо и власть. Моя культура говорит мне найти себе чику, и лапать её до усрачки. Звучит ужасно, а главное – не проясняет, почему один человек должен быть источником всех прикосновений, и почему всё остальное общество неприкасаемо. Настаивая на эксклюзивности объятий как условии их интимной ценности, моя культура производит холодную социальную среду, из которой хочется поскорее уебать в какую-нибудь Испанию.
В Америке мои прикосновения ограничивает социальная изоляция, связанная с процессом иммиграции, и неолиберальная разновидность феминизма, которая невольно легла на пуританскую прошивку этой страны. Дело не в том, что некие жандармы феминизма запрещают мне кого-либо потрогать. Но я – мужчина, и значит – под подозрением. Царящая повестка такова, что я чувствую, с одной стороны, вину за своё желание прикоснуться к и без того замученной "всеми нами" женщине, с другой – необходимость доказать, что я не "просто мужлан", и что "не все мы насильники". Это оборачивается для меня тактильным блоком. Время от времени я его нарушаю, и, тем не менее, моё желание обмениваться прикосновениями окружено ажиотажем и эмоциональным измождением.
Быть может, поэтому я так одержим руками незнакомцев. Меня манят ладони, которыми они ощупывают мир. Я хочу, чтобы они ощупывали меня. Когда они это делают, я теряю слова, мои колени размокают, я не чувствую хуй, только руки, и взгляд, и, кажется, что совершается преступление, я счастлив, но знаю – вот-вот прекратится всё это нельзя. Поцелуй гаснет, и я гасну, гаснет мир.
Мой интерес к ЛГБТ-сообществу отчасти продиктован тем, что я распознаю в нём колыбель гендерных альтернатив. К счастью, меня воспитали женщины. В моём детстве не было отцовской фигуры, которая могла бы пресечь развитие моей эмоциональности. Благодаря моей матери, сестре, и бабушке я сохранил с ней связь, и не стал тем предписанным нормой мужчиной, который сводится к шерсти, невозмутимости и стуку хуя о земную твердь. Моя проблема в том, что я теперь нигде и ни во что не помещаюсь – и старый, и новый мир предлагают мне мораль, осуждающую меня и моё желание прикасаться к ближнему.
3
Человечина социальна. Из всякого правила есть исключения, но большинство из нас нуждаются в прикосновениях. Речь не только и не столько о прикосновениях сексуального толка, сколько о прикосновениях вообще.
Дефицит прикосновений способствует развитию когнитивных расстройств и физических заболеваний. Именно поэтому вопросам тактильной депривации и кожного голодания посвящены целые институты.
Кожа – наш самый крупный орган чувств. Прикосновение к ней вызывает не только физическое ощущение, но и спектр реакций по всему телу.
Простые объятия понижают уровень кортизола, отвечающего за стрессовые реакции. Учитывая, что стресс непосредственно связан с наиболее частыми причинами смерти, включая сердечный приступ, рак и суицид, физический контакт является обязательным условием нашего здоровья.
Роль прикосновений настолько значительна, что ребёнок, испытывающий их недостаток, может умереть, каким бы полноценным ни было его питание. Это связано с тем, что физический контакт стимулирует выработку окситоцина, отвечающего за рост, и чувство комфорта. Вот почему обязьянки из известного эксперимента предпочитают голод с тканевым (более приятным на ощупь) суррогатом матери, железному проводу, который даёт им молоко. В рамках той же серии экспериментов было доказано, что из сытых, но лишённых любви и социальных связей обезьянок, вырастают перепуганные и озлобленные додики.
Прикосновения обучают ребёнка эмпатии и установлению социальных связей. Кожное голодание, напротив, – ведёт к алекситимии: трудностям с выражением и восприятием своих/чужих эмоций, ограниченной фантазии (неспособности к символизации), проблемам с различением телесных ощущений, страху перед социальными контактами, одиночеству и депрессии.
Положение усугубляется тем, что алекситимичный человек склонен к утилитарному мышлению, игнорирующему эмоциональные реакции. Он рационализирует свою асоциальность, говорит себе, мол, "я просто такой", "мне это не нужно", тогда как причина его одиночества в том, что он был недоласкан в детстве, и, следовательно, не получил базовых социальных навыков.
Разные люди нуждаются в разном количестве прикосновений. Однако кожное голодание не является индивидуальной особенностью. Как и обычный голод, голод кожи свидетельствует о потребности. Мы голодны не потому, что хотим есть, а потому что нам нужно есть. Наш организм таким образом посылает нам сигнал, требующий ответного действия, направленного на утоление голода.
Человеку с голодной кожей свойственна заниженная самооценка, хроническое эмоциональное истощение, вызванное депрессией на почве одиночества, и низкая социальная результативность на фоне повышенной раздражительности.
Исследование Института прикосновений в Майами установило, что чем чаще мы друг друга трогаем, тем менее мы агрессивны. И это возвращает нас к насущной проблематике феминизма.
4
В основе всех патриархальных обществ лежит тотем отцовского божества, чья власть зиждется на культе воина и мамки, а также репрессии сексуальности посредством религиозной морали и традиционной семьи. Такая репрессия обеспечивает Отца подавленным покорным плебсом. Поэтому какими бы флагами не прикрывалась идеология, журящая нас за наши сексуальные желания, её результатом всегда будет фашизм и грустные рабы.
В патриархальных культурах мужчине полагается воздерживаться от "лишних" эмоций. Идеал братства невозмутимых воинов, которые прикасаются друг к другу только для того, чтобы подраться за женщину, объясняет повышенную агрессивность патриархальных мужчин, и то обстоятельство, что они чаще чем женщины страдают от вызванных стрессом реакций, например, гипертонии, агрессии и злоупотребления алкоголем. Для борьбы с патриархатом, в этом смысле, нет ничего хуже, чем того рода феминизм, который видит в мужчине врага, и осуждает его притязания к женщине.
Не стоит упрощать феминизм. Несмотря на то, что изначально он возник как движение за правовое включение женщин в общественную жизнь на равне с мужчинами, сегодня уже очевидно, что проблематика феминизма простирается далеко за пределы женского, и охватывает всю сплошь общества – в том числе, мужчин, и мужское, как нечто, что нуждается в пересмотре. Прежде, чем все мы сольёмся в единую лужу жидкого гендера, необходимо переосмыслить гендеры, которые у нас есть. И, значит, взаимодействовать, а не обособляться.
Мужчина не является проблемой. Проблемой является патриархат как система интерпретации полов и организации на основании этой интерпретации общества. Вместо того, чтобы журить хуи, или обижаться на бунтующие пёзды, мы можем сфокусироваться на необходимости освобождения человека от устаревшей культуры, которая мешает его полноценной реализации.
Это не значит, что женщина должна включить мужчину в феминизм. Мужчина должен сам увидеть себя в феминизме, и вписать в код мужского всё то, что из него исключалось. В то же время, расширение феминистского фронта требует понимания того, что и мужчина является жертвой патриархата. Приняв это, мы сможем увидеть в хуе не только опрессора, но и соратника в борьбе с цепями.