Видно, что она влюблена. Об этом сообщает челюсть, выныривающая со дна её рта, будто кит. Разговор происходит о чём-то. Она слышит, но не слушает, – то и дело перебивает его поцелуем. Затем хихикает, как вор, только что похитивший самое ценное, что было в этом парне, и снова изображает внимание. Он что-то там ещё пытается сказать, но она так улыбается, что окончания слов его больше не слушаются. Он опускает глаза, и из них для неё прорастают коровьи ресницы.
Я смотрю на ласкающихся школьников, и понимаю: бог – ничто, и нация – ничто, и на деньги плевать, и на всё наплевать. Главное, чтобы окончания не слушались, а ресницы прорастали. Всё прочее – компромиссы, которыми мы залатываем дыру в том месте, где должен цвести сад.
Вагон качается, носы касаются, из-под коры течёт клубничная смола. На шортах у неё не зря написано "Флорида". В мутных взглядах влюблённых детей запревают тропики. Теряясь в них, они забывают о мире пограничников и рабов.
Любовь прощает всякий произвол. А без неё какая разница какой ты человек, и что вокруг? Я поддержу сепаратизм, если она сепаратист. Мы перелезем через забор, прикончим сторожа, сожжём особняк и будем ебаться на пепле, на гербе, на флаге, и всём, что так ценно для этих прохожих.
Внимания заслуживают только любовники и преступники. Все, кто горит, и кто не помещается в закон. Все прочие – без лиц, без запахов, без цвета. Жизнь коротка, и только грех делает её интересной. Грешник – это мечтатель. Здравому смыслу он предпочел лихорадку. Согрешить – значит желать сильнее, чем бояться.
Из прошлого являются друзья, и все мне говорят, что "родина в огне, но будет хорошо. Нужно лишь оттеснить врага, вернуть былые земли". Дыхание этих – армейский сапог. Краснеют их щеки, и члены встают на парад. "В этом году, – говорят они мне, – нас побаловали танками отечественного производства."
Лучше бы вас побалывали пальцем. Если стрелять, то только струями, и в рот. Лизать хуй или клитор, но только не ствол. В обмен на тёплую ладонь врагу можно отдать любые земли. Патриотизм случается от одиночества. Не имея любовника, любишь страну, бросаешься в объятия к народным массам, и им наливаешь волшебный компот, изначально предназначавшийся тем редким птицам, для которых у тебя на лице и растут эти губы.
Испанский язык превращает рот в музыкальный инструмент, и позволяет кусать им стебель розы. Южные люди любят жарко; без полумер и игры в завоевателя и козу: он хочет, она неприступна, он напирает, она противится, но он не сдаётся, и, в конце концов, сдаётся она. Так со дна, из пучин, появляются русские семьи, и тапки, и мамки, ковры, и серёжки на ножках, копытца под шубой; женщины с бледными лицами, плетущиеся позади пурпурных от жара и жира мужчин.
Другое дело люди пальм и зноя. Она его толкнула к стенке, схватила за жопу, как цаплю, и проглотила на глазах у всех без остатка. Он не стал от этого меньшим мужчиной, как и она не стала легкодоступной. Впиваясь друг другу в черепа, они высасывают мозг, становятся кретинами, и только в этом состоянии любят – без меры. Белый американец в это время просчитывает потенциальные убытки от развода, а русский не может понять, кто здесь царь, и где мать.