Двадцать лет назад я покинул Львов – город, в котором я родился. Покинул, как и все прочие города в своей жизни, вынужденно, но не напрасно. Последнее время я о нём часто вспоминаю в связи с тем, что пропасть между моей американской и украинской жизнями становится всё шире.
Переживаю я это не с ностальгией (которая предполагает затруднительное для постсоветских детей желание возвращения), а тоской, вызванной процессом расставания. Расставания не физического, элементарного, – сел в самолёт и расстался, – а глубинного, психо-социального. Расставания с чем-то родным и значительным. Изначальным.
Тут всё как с бывшими возлюбленными. Уже не вместе, и дальнейшее вместе не нужно, но эти губы для тебя навсегда что-то значат, и с чем-то связаны. Эти дома, эти улицы, эти свитера предъявляют форму; эту расцарапанную, выцветшую, аберрирующую субстанцию, из которой ты, мокрый, вползаешь в сегодня.
Вероятно поэтому я люблю found footage. Плёнку населяют призраки; случайные свидетельства случайных жизней. Если текст я использую, чтобы очертить своё настоящее, то видео помогает мне выстроить отношения со временем и памятью. Если это не про смерть, то про опыт умирания. А как оно происходит? Вопреки расхожему мнению, с хвоста. Первыми начинают осыпаться самые давние воспоминания. Единственный способ не растерять их – это создавать капсулы времени. Что, пожалуй, не правильно, и нужно терять, забывать, освобождая место для новых воспоминаний. Но я, как все оглушенные "совком" люди, ничего не выбрасываю, и заполняю свой балкон всем и сразу, мол, "пригодится".
Сохраняя воспоминания, я цепляюсь за жизнь. И понимаю, что самым важным свойством плёнки является то, что она портится, и таким образом становится носителем времени. Время на плёнке – главный персонаж, тогда как цифра и через 300 лет будет выглядеть точно так же crispy clear.
Чем старее время, тем страшнее время, – и, тем не менее, я не могу о нём не думать. Ведь со мной происходит всё то же, что и с плёнкой.