Что-то случилось. Лёгкость сменилась настороженностью. Даже когда хорошо. Тем более когда хорошо. Удовольствие пахнет грозой. Ни одному из желаний нельзя доверять – всё может оказаться сном, который мне навеивает рынок.
За праздником цвета шевелится что-то большое; большое и тёмное, как сердце ребёнка. "Будь собой!", – говорит оно мне. Быть собой – значит, купить то, что мне нравится. Ну и что же мне нравится? Консультант тут как тут, и готов подсказать мне мечту. Протест ведёт к ресентименту – поиску "духовности" и "смысла"; согласие – к мещанству: виагра, ипотека, смерть.
“Мне кажется, ты просто ебёшь себе мозг”, – говорит она, проглатывая меня своим бездонным ртом. Внутри не зги, тепло, и водится улыбка. Мне хорошо. Мысли гаснут, а соски горят. Но только миг. За радостью следует тревога.
Обретая удовольствие, я начинаю от него зависеть. Если мне хорошо – значит, у меня есть, что отнять. Я пытаюсь об этом не думать, расслабиться, принять этот город, её поцелуй, и американскую надежду. Но меня всё равно не покидает чувство, что за солнцем притаилась катастрофа.
Свобода – это быть голым. Не иметь ничего. Никуда не врастать. В общем, когда мне хорошо, то сразу плохо. “Зато у тебя мягкие губы”, – говорит она, оставляя на моём подбородке кровавый след своей помады. "Здесь протащили мертвеца", – думаю я. "Чувак, купи себе орган".
Что-то случилось. Мой дом наводнили зэки, которые теперь строят квартиры для хипстеров. На месте прачечной откроется кофейня. Ну а пока Рамон выходит на балкон и врубает "тяжёлый металл" с телефона: патлачи хрипят, Рамон курит, а я смотрю на скорлупу построенной для хипстеров квартиры, и пытаюсь угадать, какая из версий прошлого станет её будущим – 70-е, 80-е, 90-е?
Люди со снами в глазах – это мы; визионеры, отвернувшиеся от холодного лона реальности, где мы – это творческая обслуга для тех, кто, в отличие от нас, ничего не понимает в красоте, но знает где вена, и как глубоко прокусить. Философ-бариста, художник-кассир, глубочайший интерн...
"Всё ли вам удалось найти на наших полках?" – спрашивает меня девушка с фиолетовыми волосами и татуировкой "Все менты – подонки". Ну и как тут не спиться? “Диссоциация, – комментирует мою сезонную хандру Профессор. – Отчуждён, как мудак. Прямо как я, когда гуляю по Риму”.
К её рукам сбегаются мыши – хватают тортилас; за спинами носятся зайцы; чуть позже приходят туристы с гитарой; горит под ногами алмазная сетка ночного Даунтауна. Что-то случилось, и сегодня она – горьковата. Её язык – змея, растущая из горла. “Мужчины, – говорит, – стали другими от #MeToo. Недавно один подкатил: вел себя агрессивно, распускал руки, но при этом приговаривал: “Эй, я тебя не оскорбляю? Всё ок? Ты не против? Только скажи, если против, и я прекращу”. Я была в ужасе!
– Знаешь, я тоже, бывает, чувствую что-то такое, мол, раз я хуй, то виноват. Тысячу раз хотел тебя поцеловать, и впадал в ступор, думал: "насилие это или нет?". Грань между порывом сердца и патриархальным террором так призрачна. Отсюда – неловкость и растерянность.
– Террор – это моя начальница. Смешная, но бестактная баба. Постоянно засыпает меня расовыми комплиментами. Типа “у вас, чёрных, очень красивые ногти, вот бы мне такие”. Ну или видит чёрного парня, и сразу мне подмигивает, мол, “эй, зацени какой красавец”. А вчера говорит: “Зачем ты завязала так платок на голове? Ты выглядишь, как раб”. Прикинь!
– Боже...
– Я понимаю, что это она не со зла. Ей кажется, что она таким образом делает мне приятно. Но это расизм, “позитивный” расизм… Мы же профессионалы, и должны оценивать друг друга по работе. Не важно, кто какого цвета, женщина, мужчина ли. Я – это не мой пол, и не моя раса. Я – специалист. Если ты видишь не человека, а "чёрного человека", не режиссера, а "женщину-режиссера", не брак, а "гей-брак" – ты дикарь.
– Так ты сделала ей замечание?
– Я не знаю, как его сделать. Она мой босс. Я не хочу мутить воду на работе, или выступать политкорректной маньячкой. Да и почему я должна её воспитывать? Она – взрослый человек, живёт в мультикультурном мегаполисе. Вокруг тебя – разные люди, и это твоя обязанность вести себя адекватно.
Тут-то в бар залетает пурпурный кабан. Услыхав мой акцент, он ревёт: “Русский?! Водка! Путин!”. Прежде, чем звук этих слов успевает меня взбудоражить, Америка распахивает рот, и глотает меня под язык – в миг без мысли, за миг до тревоги, в тепло, ещё не успевшее стать ужасом.