Нигде Америка не кажется мне такой пережеванной, как в Нью-Йорке. Поначалу ошарашившем меня. Затем осушившим. А сегодня вызывающем скорее зевоту. Разглядывая его выдающиеся нагромождения измученных людей, я больше не вижу в них жизни. Сам город разит Старым светом. И это неожиданно. Ведь я помню как он меня потрясал, и как страшно мне было из него уезжать.
Америку принято противопоставлять Европе. И, тем не менее, Нью-Йорк – это европейский город. Город из чемодана. Прошлое привезли и воссоздали. С иным размахом, но из поношенных вещей – всего того, с чем иммигрант так и не смог расстаться. Вещей подчас трогательных, ностальгичных, но прошлых. Дело даже не в формах, – лепнина, флюгера, старинные рамы, – а в самом ощущении места. Разнообразие Нью-Йорка носит не индивидуальный, а национальный характер. Италия, Китай, СССР... город, сотканный из воспоминаний о покинутых родинах.
Я здесь всё узнаю, и ничего не чувствую. Мне нравится палитра людей, но не их состояния: измождённая красота, хроническая раздражительность, но главное – комичная надменность. Как же давно я не встречал так нарочито задранных носов; людей самодовольных и обменивающихся презрением. Самое смешное, что их гордыня творится на жаркой помойке – сколько бы денег не втекало в этот город, они не способны убрать с улиц горы мусора, и установить кондиционеры на станциях метро.
Нью-Йорк не выдерживает населяющую его современность – толпы нарядных невротиков толкутся в дорогих и унизительных условиях. Всё ветхое, потёртое, осыпающееся. И везде что-то чинится. Поломка пронизывает собой всю сплошь этого города. Здесь не осталось места строить новый мир, а то, что имеется – исторично, и потому неприкосновенно для радикальных перемен и бульдозеров прогресса. Остаётся залатывать дыры в открытке, поддерживать миф.
Я больше не понимаю слёз, которые льют по Нью-Йорку уезжающие из него друзья. Я забыл этот наркотик, его кайфы и отходняки. Мне чужда эта навязчивая озабоченность статусом, который здесь измеряется не качеством жизни, и уж тем более не самоощущением, а количеством денег и положением в иерархии. Гуманизм? Гедонизм? Их здесь нет. "Подожди, ты о ком? – удивляется Джанис. – Кто эти плачущие по Нью-Йорку люди? У меня нет ни одного друга, который любил бы этот город. Мы все здесь выросли, и всё нас здесь заебало. Мы постоянно говорим о том, куда бы свалить. Я вот собираюсь в Стокгольм...".
Я не виню нью-йоркцев в том, что они ведут себя, как суки. Ясно, что их снобизм, высокомерие и дёргающаяся коленка вызваны не столько их бесчеловечностью, сколько бесчеловечностью той среды, в которой они существуют. Вынужденные круглосуточно что-то друг другу доказывать, карабкаться, и убеждать себя в том, что всё это – не просто частный случай инфраструктурной дисфункции отдельно взятого города, а естественная конкуренция. Нет, друзья! Между "естественной конкуренцией", и курами, заклевывающими друг друга в тесных клетках грузовика есть принципиальная разница.
Кому этому надо? Я знаю кому. Клерку. Модели. И хипстеру, который, попадая в нью-йоркскую экономику, оперативно завязывает с творчеством, и становится сервисом в модной одежде, призванной убедить окружающих в том, что он – не только кассир, секретарша или интерн с чашкой кофе, а кто-то с “надстроечкой”. Ради “надстроечки” сюда и едут. “Я в Нью-Йорке”. И Нью-Йорк, в этом смысле, брошка, позволяющая компенсировать дефицит чего-то в самом человеке. Ну а пока амбициозные провинциалы всех мастей продолжают за неё драться, Нью-Йорк покинули его главные жители – крысы. Я в этот раз не встретил ни одной. И это объясняет всё, что происходит с этим кораблём.