Убийство российских журналистов в Центральной Африканской Республике вызвало волну публичных слёз и некрологов. Их лейтмотивом стала не столько личная скорбь по поводу сгинувших человеческих жизней, сколько хвала их отваге и мужеству. Посмертная героизация убитых понятна. И отвратительна.
"Нужно было быть очень смелым, чтобы туда поехать." (Андрей Лошак)
Складывается впечатление, что словами о смелости мёртвых поминающие пытаются повысить статус их смерти, окружить её аурой подвига, и таким образом рационализировать эту бессмысленную потерю. Что соответствует христианской культуре с её культом сакральной жертвы. Мы любим мёртвых. Особенно когда они умирают правильными, красивыми смертями.
"Мой друг умер как герой, как настоящий журналист." (Максим Шевченко)
Я не сомневаюсь ни в смелости убитых, ни в важности их работы. Но героизируя людей, которые едут на фронт и рискуют там своей жизнью, мы смещаем акцент с их историй на их личности, и культивируем романтику риска. Эта романтика тут же обрастает экономикой: жизнь – валюта, а война – товар, вокруг которого происходят рыночные отношения, возникает индустрия. Солдаты, журналисты, беженцы, обеспокоенная общественность, и я, журящий её за $1 в месяц... всех нас проглатывает экономика мясорубки. Выползающие из неё трупные черви являются соучастниками общего производства: один убивает, другой об этом рассказывает, третий вздыхает у телевизора. Обмен создаёт общество.
Волнующее всех нас зрелище смерти как безопасный способ её "попробовать", не способно погасить нашу тревогу, и обречено становится всё более изощрённым. А значит и требовать от производителей большего риска. Пытаясь удовлетворить наш спрос, они умирают "смертью настоящего журналиста".
"Не могу внутренне не признать, что давно морально готовился к этой новости, хотя отгонял от себя эти мысли." (Илья Жегулёв)
Нет, друзья, – это не слёзы текут в некрологах, а сперма на трупы отважных. "Умер на съемках фильма, глядя в лицо опасности, – это смерть настоящего профессионала", – пишет Андрея Лошак, и сразу становится ясно, что смерть бывает крутой, и не очень. Умереть на войне – это круто и свэг, тогда как скопытиться от инфаркта – полное лоховство.
"Один из самых смелых людей, с кем я был знаком." (Василий Уткин)
Понимаем ли мы, что журналист, снимающий войну, неизбежно становится такой же её жертвой, как и солдат, который её ведёт? "В Москве его глаза тускнели, ему здесь было не интересно среди нашего царства потребления, богемных тусовок и хипстерских детских радостей", – пишет об одном из погибших Илья Жегулёв, не врубаясь, что это христоматийное описание симптомов PTSD, или "афганского синдрома", объясняющего солдата, который, вернувшись с фронта, спит и видит своё возвращение на передовую, чья интенсивность недоступна на гражданке. Нет, это не про отвагу. Это про condition, требующий помощи, а не восхваления. Рана, впрочем, не так симпатична, как поэзия мужества.
"Хорошие, отважные люди и профессионалы." (Алексей Навальный)
Убито три человека: Александр Расторгуев, Кирилл Радченко и Орхан Джемаль. Темой их так и не снятого фильма было очередное вмешательство российских наемников в судьбу чужого государства. Участие, и на этот раз отрицаемое российскими властями, которые уже привыкли действовать, как воришки – втихую, прячась, отнекиваясь. Вместо того, чтобы обмениваться ритуальными банальностями о том, какими замечательными были погибшие журналисты, мы могли бы почтить их память фокусом на проблему, на которую они хотели обратить наше внимание, и заплатили за это желание своими жизнями.