Как и её консервативные оппоненты, либеральная пионерия пытается убедить меня в том, что жизнь – это борьба добра со злом. В этой вполне обоснованной констатации Конфликта меня смущают бинарные оппозиции, которые всегда и везде указывают на упрощённый взгляд. Добро – своё, а зло – чужое. И свои и чужие, при этом, складываются не из людей, а идеалов, и предъявляют тотем – систему символов и ритуалов. Такова дегуманизирующая автоматика всякого культурного общества. Парадоксы и заусеницы отдельных особей сводятся к групповым идентичностям: “фашист”, “либерал”… Меня в этом беспокоит не столько даже теснота и условность подобных понятий, сколько сам террор знаков, демонстрируя которые, ты заявляешь себя одним из “своих”. Любая идентичность разит униформой. Там же, где возникает униформа, мышление прекращается. Начинаются приказы.
Пагубность догматичного бездумия иллюстрирует кризис либерализма, и восход на его фоне пятидесяти оттенков коричневого. Борцы за свободу превратились в проповедников и моралистов, чья политика сводится к разоблачению фашни. Тогда как правые освоили либеральный вокабуляр, и для оправдания своего людоедства активно используют риторику прав и свобод, сам либерал в этой риторике явно запутался. Бойскауты всего хорошего сообщают мне, что цвет моей кожи, мой пол, и моя гетеросексуальность автоматически делают меня реакционным элементом. Каким бы ни было моё содержание, у меня есть мои белые привилегии, и хуй в патриархальном мире. Несмотря на то, что героями моих фотографий становятся зачастую представители угнетаемых классов и рас, сам факт того, что я – мужчина, снимающий женщин, – делает моё искусство частью того, против чего сражается хэштег #MeToo.
Подобная оценка обнажает формализм мышления тех, кого я вижу соратниками по борьбе с традиционным обществом. Аналогичным образом мыслят сектанты по другую сторону баррикад. “Чёрный? Значит бандит". Дискурс, заявляющий себя проводником прогресса в мире избитого гея и депортированного ребёнка, отмахивается от огромного числа единомышленников. Демонизируя его знак, либералы вытесняют белого гетеросексуального мужчину в объятия правой сволочи, и раздувают тем самым пожар консервативной революции. В этом смысле не удивительно, что либеральные восстания в странах третьего мира из раза в раз оборачиваются приходом к власти политических сил правого толка. В либеральной сиське – коричневое молоко.
“То, что гетерики напряглись – это пиздато”, – говорит мне один мой не самый разумный приятель. – Пусть знают, каково нам”. Подобное злорадство один в один повторяет слова, которые я услышал от одного из моих однокурсников в 2004-м году. Поддерживая оранжевый Майдан, он почему-то страшно радовался, что “такие как я”, – русскоязычные украинцы, – “будут теперь потерпать”. О чём это говорит? О том, что эмоции, сопровождающие нашу освободительную борьбу, часто отвлекают нас от её цели, и уводят в реваншизм жертвы – к возмездию вместо свободы. Цель, однако, не в том, чтобы плюнуть в лицо старого мира, а в том, чтобы перестать быть его частью. Один из самых сложных вызовов такого исхода заключается в том, чтобы не стать отражением того, с чем ты борешься. И консерватор, и борец с консерватизмом взаимно намагничиваются, являясь, при этом, частями единого герметичного мира. Освободиться от него – значит, создать дверь, и выйти наружу. Эта задача требует обширной политической солидарности, которая не ограничивается самыми несчастными из нас.
Безусловно, прогрессивная политика подразумевает революцию меньшинств. Однако её успешность зависит от её инклюзивности. Чем инклюзивнее политика, тем обширнее её фронт. Чего не понимают либеральные пионеры, так этого того, что те белые, гетеросексуальные и цисгендерные мужчины, которые не желают больше жить по "традициям наших отцов", являются ещё одним меньшинством в поисках выхода из прошлого, и точно также нуждаются в пересмотре и включении себя в прогрессивный политический нарратив.