Стоило мне закрыть глаза и старик открыл рот. Из него на меня выплыл жёлтый язык, и завращался в пространстве сауны. Так выплывают мурены, и вращаются мельницы. Не знаю, думал ли старик, что я ничего не вижу, или его желание было сильнее приличий, но он потел, пыхтел, вращал, и пялился, а я – засел смиренно в зарослях ресниц, и жду теперь, когда он прекратит. Старик не прекращает, жадно вылизывает кубометры горячего воздуха. Температура в сауне растёт. Растёт и что-то в полотенце старика. Неужто час расплаты за либерализм пришёл?
Будучи единственным гетеросексуальным мужчиной в бассейне Ассоциации Молодых Христиан, я уважаю “чужой храм”, и больше не зашториваю кабинку душевой. Язык старика принадлежит здешней флоре и фауне, тогда как я – всего-лишь гость. Возмутиться – значит, прекратить его удовольствие, и стать агентом реальности, которая неоднократно прекращала моё. Нет уж – пусть лижет свою фантазию. Я пережду его метафизический транс.
Взгляд старика меня, впрочем, тревожит. Не столько даже навязчивостью, сколько степенью голодного отчаяния. Наблюдая его приступ, я вижу, как горизонт проглатывает ночь, и как прекрасное далёко не прекрасно.
Ассоциация Молодых Христиан – место бюджетное. Здешние старцы лишены материального аргумента, который позволял бы им затмевать свой распад, и подкармливать обвисшее либидо. Всё, что им остаётся – это $50-долларовый абонемент на посещение живой наготы под видом занятия спортом.
Коридоры Ассоциации наполнены молодостью в полотенцах и старостью без полотенец; фланируют лысины, раскачиваются колокола седовласых мошонок, над кафелем свисают крючковатые, грибовидные, самые что ни на есть нелепые хуи, символизирующие мужчину, и одновременно насмехающиеся над ним.
Чапает в шлёпках хорохорящееся умирание. Ляпает пятка, и ляпают яйца о бедра. Стоит тебе улыбнуться старикам, и они вспыхивают, как улица, на которой зажгли фонари. Это трогательно, и трагично: на эти фонари больше никто не летит, никто о них не расшибается, не сгорает в свете их ласковых ламп.
Глядя на стариков, я понимаю: каждый поцелуй – бесценен. Любые доводы морали гаснут в слове “смерть”. Бездействовать – расточительно. Осознав это, он и решился высунуть мурену языка. Смерть освободила его от стыда, от всех ничтожных поводов отказать жизни. В его груди тикает сердце, весна скоропостижна, и всем известно: поцелуи отгоняют смерть.
(С галёрки раздаётся её смех).
В ужасе я открываю глаза, старик захлопывает рот, и на пол падает откушенный язык. Чтобы как-то разрядить обстановку, я сгибаю ногу в колене – тут из шорт у меня покатился по сауне хуй. Я не стал ничего поправлять. Пусть себе катится.