1
Мой друг не любит океан, предпочитая хаосу природы порядок полиса, взгляду – разговор, а закату – человека. Эти его предпочтения свойственны европейской цивилизации, и говорят лишь о том, что слова возбуждают моего друга сильнее, чем образы. Таково наследие Античности с её стремлением к контролю логоса над вулканом. Концептуальное мышление преобладает над сенсорным: чтобы быть воспринятыми, шум леса, запах цветка или вид на ущелье, нуждаются в окультуривании – переводе на язык знаков и символов. Узнавая себя в таком отношении, я замечаю, впрочем, и перемену. Если раньше меня не вставляли ни розы, ни кони, ни пасти, то сегодня я жду-не-дождусь весны, когда зимние ливни обратятся в сады, и океан ударит мне в лицо весёлой солью. Что стоит за этим возникшим во мне влечением к натуре?
Общество – это общение. Выпав из него в результате вынужденной иммиграции, я попал в ситуацию бессловесности. Понимание чужого языка ещё не означает знания чужих культурных кодов, необходимых для полноценного участия в коллективной коммуникации, результатом которой является социальное чувство. Всё это обретается по мере социализации, но поначалу есть лишь мгла и немота.
Человек с отрезанным языком не может вступать в отношения смысла, но ему доступна звериная непосредственность – взгляды, движения, запахи. Вот я и запорхал с фотоаппаратом, подключаясь к миру бездумно, шкурой и глазами, переживая его таким образом не через символы, а через формы, и чувства, которые они у меня вызывают.
Эта животная призма изменила моё отношение к природе. Её красота, всегда казавшаяся мне наивной, – ах, какая красивая птица, какой красивый цветок, какое красивое озеро, – стала для меня экзистенциальным ориентиром. Не из пренебрежения к культуре, а из интенсивности, которая сопровождает океан.
2
Возникая в глазах смотрящего, красота индивидуальна, и указывает на желание. Красиво только то, что ты хочешь. Всё прочее – налично, видимо, но не красиво для тебя. Желание, в свою очередь, как и все феномены нашей психики, ведомо принципом удовольствия – эросом: стремлением к жизни.
Красота – это не свойство предметов и сущностей, а отражение в них твоего желания жить; точно свет. Сам по себе цветок не обладает красотой. Красота – это то, что я вижу в цветке, сам я, размазанный по его лепесткам, как роса.
Желание жить невозможно без дефицита жизни, и постепенного превращения людей в нелепых кадавров. Бытие возникает из времени, позволяющего это бытие, собственно, нащупать, ощутить. Я умираю, и, значит, существую, живу. Смерть позволяет мне увидеть красоту. Нет никакой красивой птицы, красивого цветка, красивого озера. Есть красивая птица, а я умираю. Красивый цветок, а я умираю. Красивое озеро, а я умираю. И в этом умирании, в этом бытии-к-смерти, жизнь растёт в цене, становится всё более насыщенной, мясистой. Сам эпитет “красивое” возникает в следствие моего аффекта – любви, навеянной могилой.
Запах цветка усиливается по мере моего нарастающего желания и отчаянной невозможности объять жизнь полностью. Ускоряясь в моём восприятии из-за накопления опыта времени, жизнь намагничивается, обостряется. Лес зеленеет, вода пенится, а фламинго напоминает раскалённую подкову. Тут же пересыхает горло, а за ним и весь я. Старики не случайно напоминают рептилий. Жизнь то и дело приводит их в состояние взволнованной обезвоженности.
В отличие от инфанта, я знаю, что не бессмертен. И это не только делает моё бытие осознанным, личным, но и подхлёстывает мои бытийные возможности срочностью. Ко всему, что зовёт, я бегу, и в этом забеге меняюсь, превращаясь в хомяка, набивающего щеки событиями и воспоминаниями.
Нет, закат не банален. Банальным бывает восприятие заката, человек, лишённый воображения, его свистульки и рукоделия. Сам же закат – вагина смерти, печь, и ты, пляшущий на её углях. Легкомысленно? Не более, чем похороны, склеп или катафалк. Время счищает с жизни мимими своей косой.
3
Во всём этом кокетливом похлопывании смерти по плечу, важно не перепутать Эрос и Танатос. Признавая смерть музой, я, тем не менее, стремлюсь не к ней, а под её воздействием – к бытию как красоте наличной и возможной; ко всему тому, чего смерть ещё не успела у меня отобрать; что я желаю, и ещё могу обрести.
Глупо с тревогой пялиться на гроб, проворонивая скоропостижные прелести незавершенного бытия. Ночь двигает стрелки часов. Тлея, я нюхаю цветы, и засматриваюсь: то на железный лунный свет, то на воспаление моря, то на девушку, попавшую в ветер, и запутавшуюся в своих волосах, как лосось в авоське рыбака.